Но нельзя же злиться на «великое историческое событие» только потому, что вы его проспали.
И маленькая мужеподобная княгиня, сверкая глазенками и раздувая расплюснутые ноздри, стала совсем по-женски вымещать свой небеспричинный гнев на юбках, горничных и парикмахере.
Как всегда в таких случаях, она одевалась тем медленнее, чем более спешила: крючочки не влезали в петли, банты не завязывались, пуговицы отлетали и швы лопались.
А войска, проходившие по улице, орали «виват и ура!», и жители, разбивая кабаки, не скупились на клики, исполненные радости.
У содержателей вольных кабаков Генриха Гейтнана, Рудольфа Вальмана, Федора Ахматова, Алексея Питечкина, Ивана Дьяконова и Богдана Медера было выпито на 28 375 рублей 53 коп.; и у кабацких откупщиков на 77 133 рубля 60½ коп.
Впоследствии, на прошении одного вольного кабатчика о покрытии убытков, понесенных им в исторические дни, императрица Екатерина II сделала следующую иезуитскую надпись: «Как казна не приказала грабить, то и справедливости не вижу, чтоб казна платила».
* * *
Дашкова била и царапала свою парадную карету. Но это не помогало делу. Сытые лошади не мчали, а волокли несчастную княгиню по запруженным улицам.
Дворец окружала многотысячная пьяная толпа: жители смешались с войском, потерявшим строй.
Карета остановилась.
Княгиня стала ругаться по-французски, а челядь, стоящая на запятках и сидящая на козлах, по-русски.
Прок был один.
«Боже мой! Боже мой! Наверно, уже и сенат присягнул и синод, и целый двор, — с ужасом думала княгиня, — а я! Я! Устроившая всю эту революцию (так называла она гвардейское возмущение), боже мой! Боже мой! Явлюсь самой последней».
И без колебаний, задрав роскошные фижмы, обшитые старинным венецианским кружевом, она — этакой стрекозой — выпрыгнула из кареты, на удивление своей челяди.
Жители и солдаты стояли качающейся стеной.
Маленькая княгиня, раздув расплюснутые ноздри, принялась свирепо работать локтями и кулаками.
Но локти и кулаки имелись также и у жителей и солдат. Поэтому роскошные фижмы, парижская шляпа и необыкновенная прическа, являющаяся скорее произведением художника, чем парикмахера, довольно жестоко пострадали. Настолько жестоко, что императрица даже не сразу признала своего пламенного свободолюбивого друга в маленьком, потном, грязном и красном, как вареный рак, чудовище, окаймленном золотыми лохмотьями и черными космами, болтающимися спереди, сзади и с боков.
— Что с вами, дорогая княгиня? — только и могла выговорить растерявшаяся императрица.
Вместо ответа маленькое чудовище кинулось с широко раскрытыми объятиями на Екатерину, ставшую II.