Императрица испуганно попятилась.
— Вы бы взглянули на себя в зеркало, дорогая княгиня, — сказала она робко.
— Ах, ваше величество, — всплеснулась Дашкова, — что было! Что было! Когда я вышла из кареты, офицеры и солдаты, сразу же опознав меня, подняли на руки и понесли.
— Вот как? — позавидовала Екатерина.
— А кругом раздавались громкие клики радости. Весь народ, ваше величество, благословлял меня, как общего друга.
И показав на золотые лохмотья и болтающиеся космы, она заключила:
— Вот, ваше величество, многочисленные свидетели этого триумфа.
Был канун Петрова дня.
Император себя чувствовал почти именинником. Он даже экзерциции и развод проспал, приведя тем в изумление голштинских военных людей.
Солнце припекало.
Жухлые морщинистые воды Финского залива, казалось, помолодели.
— Сегодня, стало, у Катьки обедаем? — спросила недовольным голосом толстая Воронцова.
Вместо ответа Петр поцеловал ее в жирную шею.
— Отстань! — сказала фрейлина и обтерла широкой ладонью обслюнявленное место.
У российской госпожи Помпадур лицо походило на живот.
Подали кареты, коляски и неуклюжие линейки.
Сели тесно.
Дамы жеманничали. Кавалеры к ним прижимались без особой страсти.
Император, чувствуя себя почти именинником, всю дорогу не закрывал рта. Визжал он оглушительно, полагая, что особы, сидящие на последней линейке, были бы совершенно несчастны без его острот.
Так думает большинство неутомимых остроумцев.
Развлекаясь и говоря за всех, они обычно считают себя добрыми гениями беседы, в действительности становясь ее чумой, и виновниками безудержного веселия, тогда как являются рассадниками самой злой скуки.
Любимый императором Гудович, ехавший из Ораниенбаума в седле, первым узнал петергофскую новость о бегстве Екатерины.
Кинулся к императору.
Задыхаясь доложил.
Петр взвизгнул:
— Врешь, дурак, все врешь!
Но так как был подвижен в соображении, то скорее не желал верить, чем не поверил словам Гудовича.
И опять взвизгнул:
— Врешь! Врешь! Врешь! Куда ей, дурак, побежать? Для какого черта, дурак, побежать?
Но, как это часто бывает, бессмысленные вопросы задавал более для неверного успокоения самого себя, чем по незнанию и недогадливости.
— Черт побери, — замахал руками, — пустите меня вон из коляски!
Он уже более не чувствовал себя именинником.
Как бы цепляясь за воздух, понесся по аллеям, таким притихшим и потемневшим.
Ноги не сгибались в коленках, перетянутых на прусский манер.
На скользких мраморных плитах Монплезирского зала — растянулся.
— Болван строил! — сказал, почесывая ушибленные ладони.
Парадное платье Екатерины, видимо, приготовленное для встречи супруга и не понадобившееся, валялось в кресле.