— У, тихие дьяволы! — ругалась Елисавета. — Не лошади, а коровы.
Камер-юнкер Михаила Воронцов сказал:
— Помилуй, матушка, это вепри, ей-богу, чистые вепри.
Перед тем, как облаять лошадей, Елисавета подумала: «А что, как откроется секретная бумага, выданная стокгольмскому кабинету? У Остермана собачья ноздря, не дай, Господь, вынюхает».
Чего-чего только не наобещала Елисавета Петровна в этой бумаге исконным врагам своего отечества: и вознаградить-то их за все издержки по ведению войны с Россией, и снабжать-то их в течение всей своей жизни субсидиями, потихоньку от русской нации, и содействовать всяким их выгодам, и давать-то всякие торговые преимущества, и в союзы-то не вступать ни с кем, кроме как с ними, да с Францией. «А какие пользы от этой войны? Никаких! Только одна забота, — думала Елисавета, — ведь наущала Нолькена (это она про стокгольмского посла), чтобы у них, у шведов, в войске был племянник мой, герцог Голштинский. Может, и стали б тогда наши дурни класть мушкеты. Как же драться против крови Петра?»
А теперь Елисавете казалось, что эта несчастная для шведов война (а для России счастливая) вместо того, чтобы расшатать непрочный трон императора-младенца, только подперла его.
«O-o-ox!» — тяжело и смутно вздохнула Елисавета из собольих мехов.
Война была затеяна стокгольмским кабинетом по ее уговорам. Швеция рассчитывала вернуть обратно восточный берег Балтийского моря, отнятый у нее Петром.
— Решения нужно брать, ваше высочество, — сказал Михаила Воронцов, подписавший вместе с лекарем Лестоком, по доверию Елисаветы, секретную бумагу к стокгольмскому кабинету.
— Тяжко. Ум у меня, Михайла Ларивонович, в расстройствах.
— А мешкать неможно. Наутрие будет опубликован приказ, чтобы всем полкам гвардии быть готову к выступлению в Финляндию против шведа.
— Знаю, — сказала Елисавета.
— Вот и уйдут воины, не оказав вам, матушка, благодарности за похлебство.
— Знаю.
— Долго ли над Россией править Анне Леопольдовне с иноземщиками? Решайся, матушка. Пожалей себя и отечество.
— Как Господь!
Рыжие конские хвосты, казалось, разбрасывали в ночи пламя, и копыта высекали пламя из белой земли.
Елисавета боялась, что она «не изрядно одарила гвардейцев» и что в нужный час они не пойдут на Зимний императорский дом. Но казна ее была пуста, а французский посол выдал на свержение иноземного правления вместо пятнадцати тысяч, просимых дочерью Петра, всего две, да и то, как стало известно, занял их у одного чиновника своего посольства, обыгравшего в карты какого-то немца.
— А как скажешь, Михайла Ларивонович, пойдут гвардейцы?