31 декабря по именному указу Гренадерская рота, с которой Елисавета спасала отечество, стала именоваться Лейб-Компанией.
Капитан-поручик в ней равнялся полному генералу, поручик — генерал-лейтенанту, подпоручик — генерал-майору, прапорщик — полковнику, сержант — подполковнику, капрал — капитану.
Унтер-офицеры, капралы и рядовые получили дворянство и гербы с надписью: «За ревность и верность».
Кое-что перепало и деньгами. Поделили меж собой и деревеньки с крепостными, что отписаны были у заарестованных в ночь на 25 ноября. Даже юбки, рубахи, чулки, белье постельное, наряды ношеные и прочее тряпочное добро Минихши и Остерманихи раздарила Елисавета своим камергерам и камер-юнкерам.
На оборотной стороне рубля приказано было чеканить фигуру гренадера.
Елисавета сказала барону Корфу:
— Вот вам наказ, сударь, поспешайте-ка в Киль за племянником моим, герцогом Голштинским.
Полковник Преображенского, Семеновского, Измайловского, Конной Гвардии и Кирасирского полков был — хорошей теткой.
— Неотлагательные, сударь, имею желания увидеть его перед собой.
У полковника пяти полков увлажнились глаза.
— Я к племяннику моему питаю родственные чувствия, всем сердцем моим питаю.
Тут Елисавета вспомнила сестру свою Анну, выпихнутую из России князем Меншиковым; вспомнила, как писала Маврутка Шепелева: «по всякий день варошитца у ней в брухе ваш будущий племянник».
Портрет герцога голштинского Карла-Петра-Ульриха висел на стене: голова редькой, уродец.
Елисавета с нежностью подняла на портрет влажные глаза.
И барон Корф тоже поднял. И подумал: «Экое неавантажное рыло». И стал глядеть на неавантажное рыло с полным восхищением.
Елисавета уронила мягкие руки на юбку: «Ах, как худо умирать в городе Кили».
«Будто где умирать приятно», — подумал барон.
«В Кили очен дажди велики и ветри». И Елисавета, сжав круглые колени, закачалась в кресле; из растворенных глаз стали падать слезы на юбку. «Кликнуть бы Маврутку, пусть рассказывает, как пелонки шили, как варошился племянник в брухе, как плакала сестра по России».
Тут Елисавете пришло на ум, что покойной сестры портрет, писанный прусским министром бароном Мардефельдом, имеется у Ангальт-Цербстской княгини Иоганны-Елисаветы.
«Надо б испросить».
Обтерла глаза платочком.
— А в Кили, сударь, неутомленно подвигайте племянника моего к отъезду. У меня и у России до него нужда. Поспешайте ж с Богом, и чтоб до великой грязи обратно быть в Петербурге.
По уходе Корфа позвала Воронцова и стала диктовать ему грамоту к Ангальт-Цербстской княгине.
«Светлейшая княгиня, дружелюбно-любезная племянница…»