Слова Елисавета произносила с распевом.
«Вашей любви писание от 27 минувшего декабря и содержанные в оном доброжелательные поздравления мне не инако как приятны быть могут».
И дальше сказала нацарапать о портрете.
Воронцов нацарапал.
— Огласите-ка, батюшка, Михайла Ларивонович, крайний артикул.
Михайла Ларивонович зачитал:
«Яко иного хорошого такого портрета здесь не находится, уступить и ко мне прислать изволите; а сию угодность во всех случаях взаимствовать сходна буду».
— Ладно. А подписуюсь так: вашей любви дружебноохотная Елисавет.
— Ну те-ка, друг мой Михайла Ларивонович, — сказала Елисавета, — узнайте, что там обрушилось?
Но узнавать не пришлось, так как вошел действительный тайный советник Лесток и в гневе объявил, что пьяный лейб-компанец, озлившись на кого-то, опрокинул стол со многими кувертами.
— Полными корзинами, ваше величество, выносят переколотые тарелки и блюда.
— Заарестовать его.
На другой день ни один лейб-компанец не изволил пожаловать во дворец.
— Где мои дети? Почему детей моих я не вижу? — спрашивала расстроенная императрица.
Воронцов догадался:
— Уж не в обидах ли они, ваше величество.
— За что ж в обидах?
— А крушителя-то фарфоров заарестовали.
Перепуганная Елисавета приказала немедленно освободить солдата. Тогда лейб-компанцы простили императрицу.
Домы покидались жителями.
«Доселе дремахом, а ныне увидахом что Остерман и Миних с своим сонмищем влезли в Россию, яко эмиссарии дьявольские» — это из проповеди ректора московской академии архимандрита Заиконоспасского монастыря Кирилла Флоринского.
Ворота стояли на запорах.
И солнце бывает белое, как сметана.
Священники и причт ходили на караулы к рогаткам и на пожары, и несли другие полицейские обязанности.
В стригольном ряду, где бездельно сидели фельдшеры с бритвами, прошел слух, что императрица повелела отращивать бороды.
— И водка не валит гвардейскую погань.
— Викториальные дни!
— Господи, словно в чуме город.
— Круто посолили.
— Батожья, что ли, на сукиных сынов нету?
— А ну, завяжи пламя в мешок.
— Господи!
Так разговаривали жители в Петербурге.
Преображенцы были мечены красными воротниками, семеновцы — синими, измайловцы — зелеными. У гренадеров усы были задраны черным воском. Лейб-компанцы имели помочи на плечах из витого шнура, конногвардейцы — золотые шарфы. Кирасиры расхаживали в тупоносых сапогах раструбами.
«Вы это называете поносом, навозом, испражнениями, экскрементами и как еще? А по-моему — это испанский шафран».
К извозчичьим становищам не подходили рядиться седоки; мерзли возницы и кони.
Государыня решила: «Из всей империи всех мужеска и женска пола жидов, со всем их имением, немедленно выслать за границу».