— Опять в барабаны лупят.
— Опять.
— Шкура — она терпеливая.
— Терпеливая.
На скрещеньях улиц били в полосатые барабаны с латунными обручами и орали о публичной казни.
Когда генерал-фельдмаршал Миних взял регента Бирона и перед тем как отхватить Волынскому голову, тоже били в полосатые барабаны и орали.
Скудные люди останавливались средь пустынных улиц и равнодушно глазели на барабанщиков.
— Кого это, стало, еще?
— А бес их знает.
И не упомня немецких имен, шли дальше, думая о своеобычном.
На Сенатской площади, перед зданием коллегии, солдаты в сермяжных кафтанах соорудили эшафот.
Казнь была назначена на 18 января.
Конечно, спозаранок собрались зеваки. Мужчин было не так густо. Неужели женщины и дети любопытней до крови и чужого страданья?
Эшафот окружали мушкетеры Астраханского полка в черных шерстяных шляпах, заиндевевших на морозе. Ветер рвал с плеч астраханцев васильковые епанчи, застегнутые у шеи на медную пуговицу.
На эшафоте стояло бревно короткое и толстое, еще не обагренное. В бревне торчал топор. В обжорном ряду у лавок, где торгуют мясом, обычно стояли такие же бревна.
Остермана, поваленного подагрой и хирагрой, привезли на извозчичьих санях в одну лошадь. Миних, Головкин, Менгден, Темирязев и Левенвольде — пришли ногами.
Извозчичья клячонка остановилась. Остермана выволокли из саней и на носилках втащили на эшафот. Там стоял стул. Позаботились.
— Благодарен, много благодарен, — сказал Остерман и одернул лисью шубку и сел будто в кабинетское кресло своего второго департамента, где сосредотачивались дела иностранные и морские.
На помост взошел сенатский секретарь с приговором.
Остерман угодливо снял бархатный колпак. Невский свирепый ветер чуть было не содрал с головы куцый парик.
Сенатский секретарь начал чтение.
Женщинам и детям стало скучно.
Остерман слушал внимательно и в мыслях почему-то придирался не к существу, а к неправильностям и к грубости слога. Он со времен Петра был в Российской империи первым слогистом.
Сенатский секретарь читал долго. Астраханский полк, обутый в тупоносые черные башмаки на высоких каблуках, отмораживал ноги.
У Остермана устала шея. Тогда он подпер желтым ногтем большого пальца упрямый подбородок, обросший белым волосом.
Сенатский секретарь читал.
«Ничего не умеют», — думал приговариваемый к колесованию.
Но колеса не заготовили.
Все, что писал и говорил граф Остерман при шести правительствах Российской Империи, можно было понять двояким образом. А тут в бумаге седьмого правительства, которое втащило его на эшафот, как ни тужься, нельзя было выискать второй мысли, противоположной.