О музыке Фике сказала, что она «громадная». Что-то смешное девица сказала и о поэзии.
Король был человек беседы. Он струил и струил о комедиях, о балетах, о маскарадах.
Односложные ответы, казалось, приводили короля в восторг; улыбка, заморозившая полудетское лицо с длинным подбородком, казалось, совершенно его пленила.
«Черт ее знает, эту Россию! Хоть бы девчонка-то оказалась добрых поведений. Татары, киргизы, казаки… А девчонка-то слишком уж обыкновенная, ничего выдающегося. Татары, киргизы…»
У короля разболелась голова.
Фике дремала. Ей чудилось, что сани едут по холодному черному кофе. Она открыла глаза. Грязь и вправду была похожа на кофейные недопитки.
Лошади не везли, а тащили карету.
Христиан-Август свистел носом. Иоганна-Елисавета страдала по этой причине. А когда она спала, она тоже свистела носом, только на другой — тоненький манер.
Фике не умела мечтать, но она умела и любила думать о будущем, ощущая его по-своему. Ее будущее никогда не принимало таинственных очертаний. Оно не было некоей туманностью — расплывающейся, рассеивающейся, колеблющейся. Фике во сне ни разу не летала. Она и в сновидениях или ходила по земле, или сидела в кресле, или ела телятину.
Девочка, не имеющая дюжины ночных рубашек, довольно часто ночью примеряла порфиру — примеряла серьезно и деловито, несмотря на то, что стеганое одеяло исполняло обязанности пурпура и горностая.
Хлюпали подковы.
Свистел носом Христиан-Август.
Фике полулежала с закрытыми глазами.
«Самое важное понравиться. Я сделаю все, чтобы понравиться. Я понравлюсь. Я должна понравиться», — говорила она себе в двадцатый, в тридцатый, в пятидесятый, в сотый раз.
«Я должна понравиться прежде всего Елисавете Петровне, потом Петру Федоровичу, моему жениху, потом России».
* * *
В Шведте на Одере прощались с Христианом-Августом. Обе женщины, чтобы оказать почтение, горько плакали. Фельдмаршал обронил слезу, оказав любовь.
С Штаргардта начались морозы. Ехали в шерстяных масках с дырками для глаз. Дорога поджескла.
Иоганна-Елисавета для сохранения тайны взяла имя графини Рейнбек.
От полулежания и полусидения у Фике распухли ноги. Ее выносили из кареты и вносили в карету на руках.
Президенты провинций, исполняя приказ прусского короля, оказывали Рейнбек и ее дочери всякие внимательности.
В городах таинственные путешественники останавливались в квартирах, а в местечках — на постоялых дворах.
В Кеслине Иоганна-Елисавета села за письмо к мужу. В нем лжеграфиня подробно описала путешествие, вспомнив и упомянув таких живых существ, которых она бы сочла недостойными упоминания при иных оказиях. Мы разумеем хозяев и хозяек постоялых дворов, детей их — в люльках, в постелях, за печкой и на тюфяках, а также хозяйских дворовых собак и петухов. Все это, по словам лжеграфини, валялось в полнейшем беспорядке вокруг нее и один около другого, как репа или капуста.