— Итак, госпожа Лопухина где-то соизволила сболтнуть, что ее величество моя тетушка непорядочно живет, что всюду она непрестанно бегает, таскается…
На этих словах наследнику российского престола пришлось оборвать занимательное повествование, потому что у Фике внезапно приключились сильнейшие колики в груди.
— Поздравляю, сударыня, вторично простудились.
Я же вас предупреждал, что эта Россия — проклятая страна. Вот увидите, не пройдет и трех месяцев, как вы отдадите здесь Богу душу. Разрешите, сестрица, постучать вам кулаком по шее? Это иногда помогает от задыхания.
Фике ничего не оставалось, как принять с благодарностью предложение внука Петра Великого. «Пусть уж лучше стучит мне кулаком по шее, чем рассказывает свои истории».
— Разрешите постучать, сударыня, посильней?
Несчастная пролепетала: «Пожалуйста, ваше высочество».
— Ага! Помогло?.. Ну-с, теперь продолжим нашу историю. Так вот, когда госпожу Лопухину везли с торговой казни мимо сената и в окнах увидела она каналий сенаторов, подписавших варварскую сентенцию… Подождите, черт возьми, подождите, сестрица, кашлять, сейчас доскажу… Госпожа Лопухина, воздев руки к небу, кровью в их сторону плюнула и с презрением отворотилась. Каково, сестрица? Это ли не героический поступок?
Но Фике ничего не ответила, так как у нее возобновился кашель, самый злодейский.
«Какая досадная простуда», — сокрушался Петр Федорович, обуреваемый желанием поразвлечь свою предполагаемую невесту дополнительным рассказом про вплетенную в то же дело Софью Лилиенфельд, жену камергера, к которой следственные персоны, из-за ее брюхатости, захотели применить снисхождение, а Елисавета Петровна собственноручно начертала: «…плутоф и наипаче желеть не для чего, лучше чтоб и век их не слыхать нежели еще от них плодоф ждать».
Солнце жгло. Небо казалось твердым, тяжелым. Небо казалось перевернутой синей плошкой.
Архимандрит Арсений Могилянский, облаченный в священные одежды, встречал «со кресты» императрицу в монастырских воротах.
Колокола ревели.
Соблюдая ранжир, теснились и прели соборные старцы в дорогих бархатных рясах. Башмаки на старцах были с бриллиантовыми пряжками, чулки, как у фрейлин, шелковые, а исподнее платье, застегивающееся золотыми и серебряными штифтными крючками, из тончайшего нерусского полотна.
Не все монахи твердо стояли на ногах. Каждому брату Троице-Сергиева монастыря ежедневно отпускалось: одна бутылка хорошего кагора, один штоф пенного вина, по кувшину меду, пива и кваса. Водки же на братию полагалось 3 000 ведер в год.
Колокола ревели.