– Я ее и так заберу, – шепнул я в ответ. – Брат до сих пор переживает.
– В таком случае, ротмистр Де Лара, благодарю за службу! – Столь же тихо, но торжественно произнесли в ответ.
– Виват, господин полковник! – Негромко порадовался я внеочередному званию.
Одновременно возвращаясь на топчан и внимательно осматривая Лучинку. Аккуратно ослабил проволочки, впившееся в тельце – артефакт-то делался, когда она была еще маленькой. Бедняга…
– Ротмистр… Я нахожусь в сложном положении, – откашлялся князь. – Давайте поймаем еще одну мышь! Потому как если убежит эта, император мне не простит! А еще раз идти в матросы я не желаю! Они вечно тонут, а потом валят все на меня!
– Не беспокойтесь, господин полковник. Лучинка вернется ко мне обратно, – аккуратно повернулся я с мышью к Давыдову, взглядом призывая подставить ладони.
Князь посмотрел на мышь с сомнением.
– Точно говорю, ваше сиятельство, – вложил я Лучинку в бережно подставленные руки и слегка погладил по шерстке.
– А ведь за поимку этой мыши можно было бы попросить помилование, – задумчиво посмотрел он на чуть подрагивающего зверька. – Подумаешь, Первый советник…
– Господин полковник, я здесь не потому, что меня поймали и посадили сюда. Я здесь, потому что захотел тут быть.
Давыдов поднял вопросительный взгляд.
– Дама ждет, господин полковник! – Ободрительно кивнул я вместо пояснений.
Князь тут же приосанился, аккуратно поднялся с Лучинкой в руках и заспешил вправо по коридору.
– Мышь!!! Тут мышь!!! – Через десяток секунд ударило ультразвуком по ушам.
– Я спасу вас, дорогая!.. – Храбрым ревом прорвался сквозь женский крик голос Давыдова.
– Мой герой! Умоляю, сделайте что-нибудь!! Руки… Куда вы полезли руками, негодяй?!
– А вдруг она там?!
– Ну ладно, ищите… Ох, не там… Ну ладно…
– Лучше б меня расстреляли, – меланхолично прокомментировали из соседней камеры.
А Лучинка действительно совсем скоро вернулась, легла под руку и спокойно уснула, иногда чуть подрагивая тельцем от страха.
Нелегко ей во дворце. Впрочем, скоро мы вернемся домой.
Цесаревича Сергея Дмитриевича размазывали по дворцовому паркету Александровского зала вдумчиво, методично и крайне неспешно. Оттаптываясь по самому ценному, что может быть у властного человека – по чувству ответственности. Припоминая все прежние просчеты, все их последствия, не делая никакого снисхождения к срокам давности. Потери, ущерб, урон, недоработки, промашки – все выстраивалось в стройный ряд, будто только их производством и был занят Сергей Дмитриевич всю свою жизнь. И логичные выводы о несостоятельности цесаревича, как государственного деятеля, сами материализовывались в воздухе, застревая комком в горле, заставляя краснеть и сдерживать дрожь в ладонях, что так хотели сжаться в кулаки.