– Никак рядовой Ломов? – С удивлением прищурился он.
– Он самый. – Признал я его в свою очередь, хоть и порядком удивился.
– Это он правильно, конечно… Без знамени свои же ударят… Только ж он ведь не одаренный? – Покосился на меня Давыдов.
– Точно так.
– Но его же убьют… Он впереди, вне защиты, – невольно заволновался князь.
– На нем столько защитных артефактов, господин полковник, что скорее Кремлевские стены падут.
Василий Владимирович понимающе закивал.
– Только рядовой Ломов об этом не знает.
Князь запнулся, покосился на меня и посмотрел на браво вышагивающего рядового совсем иначе.
Виновато шаркнул за спиной порученец.
– Одну минуту, – хлопнул меня Давыдов по плечу, отправляясь к двери и ожидавшему его вестовому.
Небо вновь побелело – не обычным зимним полотном, а сиянием раскаленного металла. Дрогнула земля под тем местом, что обнаружили молнии, и беззвучно провалилась вниз черным провалом, забирая с собой часть зданий и щедро плеснувшую вслед воду. По ногам слабо ударил отзвук – куда слабее, чем билось мое сердце.
– Во дворце посторонние, – выслушав доклад подошедшего офицера, произнес князь Давыдов. – Нашим не пробиться, завязли. Сдерживают врага боем, несут потери – у противника активный блокиратор. А сабля против автоматов… Короче, ротмистр, мышь еще при вас? – Подытожил он мысль.
Вроде как, даже чуть стесняясь своего предложения.
– Так точно!
– Чудно! Ей еще предстоит спасти империю!
Крупные хлопья снега, серые от сажи и пепла, сгорали в верхних слоях полковых щитов. Черные полосы дыма поднимались с юго-востока, смешиваясь с низкими тучами шквальным ветром.
Москва горела – робко, слабо, как горят детские рисунки, которые стали занимать слишком много места.
Тяжело поднять руку на собственную юность. Снести своей рукой улицы и проспекты, в которых так много памяти. Слова любви, робкие прикосновения рук – в парках и тенистых скверах, на прохладных набережных и уютных кафе. Заливистый смех друзей, руки на плечах и солнце прямо в глаза, на которое щуришься с удовольствием. Уважение и почтение к тем, кто похоронен на территории многочисленных соборов и церквей. Сила, страсть, гордость за великую столицу, которую сохранили через две мировые войны.
Сжечь такое самому?
Иван Александрович Черниговский видел города, объятые огнем – задыхался без воздуха, рвал легкие жаром близких пожаров и бил наотмашь, не жалея сил. И так же били по нему, обращая в руины целые кварталы.
Они все, кто шел сейчас по Москве в сторону Кремля, были способны вернуть ему эти воспоминания. Но кто им простит такую победу?