У разных народов свой путь назначения и с этим их ждут к возвращению. Для Руси Великой свой путь уготован и только она одолеть его в силах. А иго жидовское сгинет во мраке, ибо русский народ откажется от Меривы[35] и проведает о своих предках из Тартарии. За сим покается в озлоблении на Господа нашего и на Государя-Императора. Святая Русь процветёт, аки крин небесный.
— Да-да, — кивнул Игемон, — мне известно, что Емельян Пугачёв был вовсе не разбойником, а принцем Междуречья или, как ты говоришь, Тартарии. А о казни Государя Императора стало известно многим интересующимся, поскольку на это жертвоприношение сатане приезжали именитые раввины из фашиствующей жидовской секты Хабат Любавич.
— Воистину так, — тяжело вздохнул собеседник арестанта. — Православные никак не поймут, что истинное Православие не сможет воскреснуть без покаяния в предательстве владыки Тартарии, а засим в отречении самой церкви от Миропомазанника Всея Руси. Ошибаются все, даже ангелы, но предательство искупить можно только общим покаянием и возвратом апостольской веры, за кою русская кровь изливалась рекою при Никоне поганом.
— Послушай, монах, — в голосе Игемона прозвучали саркастические нотки, — ты хочешь призвать к покаянию народ, спокойно наблюдающий за расправой над семьёй Николая Александровича? Ты думаешь вернуть в души ум, честь и совесть русского человека, когда все поголовно обрадовались узаконенному вероотступничеству и разрешению откровенной содомии и пьянства?
— Тяжек грех народа, но во время нашествия врага этот же народ поднялся во спасение Родины и семьи. Это ли не веха духовного воскрешения?
— Согласен — кивнул Лаврентий Павлович. — Только не забывай, что многие встречали врага с хлебом и солью. Или это в вашем мире ничего не значит?
— Значит, но клином клин вышибают токмо на Руси. А как же ещё от басурманов избавить народ русский?
— Басурманов, говоришь? — озадаченно хмыкнул арестант. — Так я, по-твоему, тоже из касты басурманов, поскольку радею за воскрешение России, но под другим углом развития?
— Ты душу положил за народ, кой будет сотворён и людие зиждемии восхвалят Господа.[36]
Монах на секунду умолк, прислушиваясь к возникшему в тюремном коридоре шуму: топоту солдатских сапог, отрывистым командам и какому-то пронзительно-тонкому звуку, звучащему, как фон всей этой какофонии. Лаврентий Павлович тоже услышал шум, непривычный, прямо сказать, для тюремных застенков особенно ночью и чуть слышно выдохнул:
— Это за мной…
И действительно, через несколько минут звякнула за дверью связка ключей ржавым металлическим скрежетом, что разрушило ещё не совсем проснувшуюся ночь и двери камеры распахнулись настежь. В это и без того небольшое помещение ввалилось сразу восемь вооружённых военных без опознавательных знаков в петлицах. Лаврентий Павлович бровью не повёл, хотя и был немного удивлён такому самодурству. Но всё разрешилось, когда в камеру вошёл последний из ночных гостей. Он был одет в дорогой и прекрасный двубортный чесучовый костюм светло-серого цвета, а на голове у него красовалась соломенная шляпа, правда, тоже не из дешёвых.