– Ладно. – голос Бауты в очередной раз вырвал меня из задумчивости. – Ты можешь впитать Силу Расколотого, одев маску. Но, только если уверен, что справишься. Это – всегда! – тяжелейшее испытание для рассудка! Я бы не позволил тебе, но в Храме тебе нужна будет вся сила, что есть. И, особенно, когда мы войдём в Локус.
– Что это? Какое-то место?
– Да. Место, сердце, средоточие, узел, эгрегор, называй как хочешь. Бесполезно объяснять, пока не увидишь. Пока знай, что оно может вывести, куда пожелаешь, в нашем случае – к Храму. Но для этого там нужно выжить. И не сойти с ума, да.
Я подумал о Лисе. Нервы пронзило воспоминание о её боли, которую я разделял во сне. Беспокоиться за рассудок, когда моя девочка там?! К чёрту. Уверен, даже если я и свихнусь, мысль защитить её станет фундаментом моего безумия.
– Я уверен, справлюсь. Но сначала нужно найти рюкзак.
– Не надо. Свои вещи ты скоро получишь. Идём. – Баута направился к выходу, старательно не глядя на людей вокруг, которые всё так же бесконечно разговаривали о чём-то, не издавая не звука. Когда мы вышли в вечернее, густое как мёд солнце, бронзовый колокольчик над дверью звякнул, словно прощаясь. Мне этот звук показался погребальным звоном.
Серафим прошёл к центру площади и наклонился, подняв что-то с камней. Это оказалась та самая палочка, что я видел у него в первую встречу. Короткая, ладони полторы в длину, неправильной формы, светлая. Короче, обычная ошкуренная веточка ивы. Но Серафим поднял её с какой-то мрачной торжественностью, приложил на секунду ко лбу, а потом поднял над головой.
– Приготовься! – услышал я в очередной раз.
А потом началось сущее безумие. В очередной раз.
Небо дрогнуло от беззвучного грома. Воздух, со звоном, прочертили трещины, рванувшиеся от Бауты в пустоту. Секунду, бесконечно долгую секунду ничего не происходило. Только вокруг копилось напряжение, как перед грозой. Даже волосы у меня на руках встали дыбом. А потом раздался звук, похожий на усталый вздох. И… Всё рассыпалось.
Разделённые трещинами фрагменты Парка лопались, словно стеклянные шарики, брошенные о камень. Но осколки не падели, они скручивались в потоки, в водовороты и, стягиваясь к фигуре Серафима, как к центру бури, исчезали в складках плаща. Вот взорвался фрагмент неба с половиной солнца и резко стало темнее. В разрыв жадно заглянула чернота, отсвечивая знакомым зловещим глазом кровавой луны. Скамья и кусок стены кофейни слева от меня лопнули, оставив пятачок жухлой, нездоровой травы и тёмного, будто припорошенного угольной пылью, воздуха. Весь этот калейдоскоп визуальных ощущений молотом ударил по нервам и я, застонав, опустился на колени, панически пытаясь прикрыть глаза ладонями. Тьма внутри ликовала, напитывалась от бушующей вокруг мощи, пыталась вырваться, но мне, каким-то чудом, удавалось не выпускать её. Не знаю сколько это продолжалось, может несколько часов, а может мгновение. Но, когда закончилось, я чувствовал себя как человек, только что побывавший в центре шторма. Почти физически, кожей, я ощущал благословленную, бархатную тишину вокруг.