– Спасибо. – он вернул мне маску, которая теперь казалась куда тяжелее. – Когда я увидел её в твоём разуме, я думал, что это просто шутки моей психики. Подсознание, мол, формирует восприятие, знаешь? А это, значит, действительно была она. Ну. То, что осталось.
– Ты поэтому решил помочь мне, да?! – почему-то я почувствовал злое, пляшущее веселье. – Из-за этого остановился тогда?
– Скажем так, это сыграло свою роль. Но я хочу, чтобы ты понял, Кот, раз и навсегда. – Баута отряхнул и так чистый плащ и отвернулся. – Погонщика нужно остановить. И, если ради этого мне придётся шагать по трупам всех, кого я любил, я это сделаю! А теперь, надевай чёртову маску! Просто приложи к лицу и открой сознание. И постарайся не свихнуться.
И я приложил маску к лицу. И пришла боль, сила и безумие…
***
– Нет, его уже не спасти, мне жаль. – Баута убрал руку со лба ребёнка и небольшая толпа вокруг тяжко выдохнула, как один человек. Какая-то женщина заплакала.
Я просто стоял и радовался, что маска скрывает отчаяние, наверняка отражающееся на моём растрескавшемся лице. В этот дом мы вошли, когда ощущение приближающегося Звона стало почти невыносимо (МАНЯЩИМ) тяжёлым. Декорации Города, к тому времени, в очередной раз изменились, хотя мы шли всего пару часов. Небоскрёбы. Серый бетон и стекло первых двух-трёх этажей и рвущиеся ввысь переплетения арматуры – выше. Искривлённые, ржавые каркасы, жадными зубами грызли небо, мутно подсвеченные снизу желтоватыми, мигающими прожекторами, хаотично разбросанными по тротуару. Серафим остановился у двери одного из зданий, которое, на мой взгляд, ничем не отличалось от других. Только когда мы подошли ближе, я заметил, что стеклянные двери и окна вокруг густо замазаны чёрной краской. И тогда же почувствовал внутри жизнь. И чужое горе. Баута, видимо, тоже. Он приложил руку к стене, возле двери, пару секунд молчал, а потом громко и отчётливо прокричал:
– Червь! Открывай!
Послышался звук отпираемого замка и в щели между дверью и косяком проросло плоское, невзрачное лицо, с ввалившимися глазами неопределённого цвета и огромным носом, покрытом чирьями.
– Господин! – мужичок плюхнулся на мраморный пол, умудрившись правым коленом распахнуть дверь шире. – Мы звали, и ты пришёл! Наконец-то!
Червь потянулся грязными, кривыми пальцами к Бауте, но тот брезгливо подобрал полы плаща и вошёл в мраморный, скудно освещённый самодельными факелами холл, пробормотав:
– Хватит. Веди уже. Что-то ведь не в порядке?
– Д-да. Беда у нас с ребёнком. Идёмте. Идёмте же.
Мужичок стремительно подскочил и пошлёпал босыми ногами, ведя нас между высоких, подпирающих потолок колонн зеленоватого мрамора. Он всё косился на меня, но, не получив дополнительных объяснений, сам не стал ни о чём спрашивать. Я просто молчал, старательно играя роль спутника-ученика Серафима. Миновав массивную, каменную лестницу, ведущую наверх, в бессмысленное переплетение ржавой арматуры, мы остановились перед незаметной металлической дверью, утопающей в стене. Червь, постоянно нервно оглядываясь, достал ключ и отпер её.