Серафим шагнул вперёд, опустился на колено и положил руку в перчатке на маленькое лицо. Крик тут же стих и ребёнок успокоился и задышал ровнее. Кто-то из толпы подошёл и отвёл женщину назад к остальным.
– Тени? – спросил Баута, ни к кому конкретно не обращаясь.
– Да. – из толпы вышел немолодой, сухощавый мужчина. – Парень напросился в рейд за провизией. И шли-то, вроде, знакомым маршрутом. Но ландшафт в очередной раз перекрутило, пока добрались, пока собрали, что нашли, в общем… До Звона обратно не успели.
Баута только кивнул:
– Кот, подойди.
Я приблизился и опустился рядом.
– Дай руку. – он взял мою ладонь и, накрыв сверху своей, положил её на глаза паренька. – Сосредоточься. Почувствуй, но держи всё под контролем.
Я закрыл глаза. Чувство было такое, будто что-то горячее внутри меня, как насосом, гонит к правой ладони. Баута сжал пальцы и мы оказались… Где-то.
Мы стояли в месте, которому бы очень подошло слово «ничто». Ни верха, ни низа, только ощущение гладкой поверхности под ногами. Единственным видимым объектом была гладкая, беспросветно-чёрная стена, по которой тянулся прекрасный, сюрреалистический узор серебряных нитей. Они перетекали друг в друга, блестели, как ртуть на солнце и двигались в медленном, чувственном танце. Залюбовавшись, я не сразу заметил, а когда заметил – содрогнулся, что узор был нарушен. Тут и там целые его куски были искривлены, изломаны. Они вызывали неосознанную тревогу и были покрыты чем-то, вроде отвратительной, мясисто-красной плесени. И эти пятна разрастались.
– Что это? Где мы?
– Мы? В голове мальчика. А это – то, что есть он. Первичный код, если хочешь. Это у каждого выглядит по-разному. – Баута брезгливо махнул рукой в сторону испоганенного рисунка. – А парня почти сожрали, мало что осталось. Смотри, Кот, смотри внимательно! Это – то, что такие как ты делают с людьми.
И я смотрел. В душе поднималось негодование. Одна из самых прекрасных вещей, что я когда-либо видел, была замарана, испоганена! Прямо на моих глазах, одно из бурых пятен ещё увеличилось и изящный узор, составленный несколькими серебряными жгутами, померк, стал каким-то угловатым и пробуждающим инстинктивное отвращение. Движения нитей стали дёргаными и болезненными.
– Что с ним происходит? – с каждой осквернённой нитью, вокруг будто становилось темнее и холоднее.
– Мальчик становится Тенью. И я уже не могу ему помочь. Только подарить покой остаткам души.
Я, против воли, кивнул. Если это единственный способ сохранить хоть часть этой красоты… Но всё равно, жутко это. И было нечто, ещё менее приятное. Чем дольше я смотрел, тем сильнее становился голод внутри. Пальцы скрючились. Мне хотелось (ЖРАТЬ) сорвать этот узор со стены, вжать, вплавить в себя, чтобы он (ВЕЧНО!) плясал и корчился внутри. Я уже протянул было руку, почти теряя рассудок от желания, но Серафим схватил меня за плечо и мы вновь оказались у постели умирающего. Меня сразу отпустило, но тут же затрясло от отвращения к себе. Если всё, что говорил Серафим – правда, то я только что чуть не сожрал остатки души ребёнка. Ребёнка, бл**ь!