– Уйдем отсюда.
– Нет, – тихо возразил Миико. – Не мешай.
– Не мешать чему?
– Я пытаюсь понять, – подтянув колени ближе к груди, он устало опустил на них голову, словно засыпая. В Миико и раньше иногда проступало что-то от маленького ребенка, но в эту минуту его инфантильность предстала пугающе болезненной.
– Нечего здесь понимать, – проговорил я, пиная камень. Тот сидел в земле крепко, будто врос в нее. Тем дебилам пришлось здорово повозиться. Они сами-то знали, зачем это делают?
– Да? – осведомился Миико, закрывая глаза. Только его вихрастая макушка и смотрела на меня. – Разве здесь не странно?
У меня мороз прошел по коже – не столько от его вопроса, вполне резонного после всего, с чем мы тут столкнулись, сколько от утомленной, замороженной интонации его голоса.
– Не говори так, Миико, никогда, – я схватил его за предплечья и рывком поднял на ноги.
– Как – так? – Миико мутным взглядом смотрел мимо меня.
– Как будто ты сходишь с ума, – резко объяснил я.
– Мы стоим близко к кругу, – пробормотал Миико.
На секунду я прислушался к своим чувствам, пытаясь уловить некие изменения. И нет, ничего.
– Уйдем отсюда.
Я сгреб с земли красную кепку, ухватил Миико за локоть и потащил его сквозь синюю муть, зависшую меж деревьями.
Отум проигнорировал наше появление, жадно поедая свой ужин.
– Я не хочу есть, – сказал Миико.
– Но придется, – возразил я.
– Слушай маму, – сразу встрял Отум.
Еще один муравей в муравейнике моей головы.
«Только день в Долине Пыли», – изумленно подумал я. Бесконечный день, от которого я устал, как от целой жизни. Теперь я видел лишь нечеткий силуэт устроившегося неподалеку Миико – совсем стемнело, и только тонкий месяц не позволял ночи из фиолетовой стать черной. Миико апатично ковырялся ложкой в тарелке. Я тоже потянулся за тарелкой. Надо заставить себя поесть.
Я однажды прочел в книжке: «раздирающее беспокойство». «Слишком сильно сказано», – подумал я тогда, но теперь понимал, как это. Беспокойство заполнило всего меня, разрасталось, так что ему уже стало тесно под моей кожей. Час назад умирал от голода, теперь же едва двигаю челюстями и не ощущаю вкуса, вслушиваясь в каждый звук. Дыхание Миико неподалеку (шуршащий вдох, свистящий выдох – так и тряхнул бы его, чтобы его легкие расправились и заработали как положено), невесомые серебристые звуки потревоженных ветром листьев, ровный гул в отдалении. Но среди этих, вполне нормальных звуков, я различал что-то еще. Я не мог понять, что именно, как порой не получалось узнать искаженную посторонним шумом знакомую песню – у меня была привычка включать радио на кухне, отправляясь в душ. Сквозь тонкую стену ванной комнаты музыку было слышно хорошо, пока я не включал воду посильнее.