На следующий день Шарко приехал в полдень.
Жар не убавлялся. Герцен дышал тяжело.
С того времени как доктор узнал, что у Александра Ивановича диабет, он велел ему давать как можно чаще бульон, кофе, крепкий чай, малину; но, несмотря ни на что, силы больного иссякали. Спать он не мог. Ему стали давать пилюли против бессонницы. Он засыпал, но отрывочно, и во сне бредил.
Вырубов, который находился у нас во время второго визита Шарко, по отъезде доктора сказал:
– Не лучше ли собрать консультацию?
И когда приехал Шарко, Вырубов спросил у него, не полезно ли это будет. Шарко отвечал:
– Я понимаю ваше положение, но не нахожу надобности в консультации. В болезни господина Герцена нет ничего спорного. У него поражено левое легкое, и если сил хватит сноваrefaire86то, что уже исчезло, то он спасен. Сверх всего, я должен сказать вам, что диабет очень мешает. В пять часов я опять буду у вас, располагайте мной. Против консультации ничего не имею.
По отъезде Шарко Вырубов предложил привезти на консультацию друга своего, доктора Дю Бризе. Шарко мы ждали долго; наконец он приехал и, по-видимому, был не совсем доволен присутствием другого доктора.
Следовало предупредить больного, я вышла к нему и сказала с веселым видом:
– Здесь Вырубов со своим другом. Я бы очень желала знать его мнение о твоем лечении.
– Но что скажет Шарко? – спросил Герцен.
– Шарко согласен.
– В таком случае, скажи Вырубову, что я очень рад, а Шарко – что очень огорчен.
Он мог еще шутить…
Доктора вошли. Вырубов помог мне поддержать больного, и Дю Бризе выслушал его грудь, но когда, по моей просьбе, хотел сказать при больном несколько утешительных слов, Шарко перебил его и стал утверждать, что поражена б\льшая часть легкого. Я не позволила ему продолжать и, обратившись к Герцену, сказала:
– Месье Шарко находит, что у тебя меньше жара. Сказав это, я взглянула на Шарко так выразительно, что он подтвердил мои слова.
Герцену прописали пилюли с хинином и мускусом. Консультация кончилась ничем. Дю Бризе подошел ко мне с изъявлением, что всё сделано хорошо, следует только продолжать. Собственно, я и предчувствовала, что консультация не даст ничего.
В среду, накануне кончины Александра Ивановича, проходила по нашей улице военная музыка. Герцен очень любил ее. Он улыбнулся и отбил такт по моей руке. Я едва удерживала слезы. Помолчав немного, он вдруг сказал:
– Не надобно плакать, не надобно мучиться, мы все должны умереть.
А спустя несколько часов, сказал вдруг:
– Отчего бы не ехать нам в Россию?
В этот день в нашей семье прошел разговор, не послать ли за Огаревым. Вырубов не советовал, вероятно, потому, что Огареву трудно было переезжать; но я все-таки настояла, и ему телеграфировали.