Война 1812 г. все более начинает видеться как факт столкновения разных культур, разных базовых ценностей. Проходя через горнило «русской кампании», народы Европы обретали чувство национальной идентичности, национально-законченные ценностные системы, национально-ориентированный набор чувств, эмоций, желаний, физиологических и ментальных реакций. При этом действовал и обратный механизм: представления о событиях 1812 г., став национально-ориентированными, тоже, в свою очередь, начинали подвергать заметной деформации образы прошлого. Наряду с тем, что «русская кампания» усилила, по крайней мере на 100–150 лет, тенденцию к развитию национально-государственной идентичности ряда европейских народов (особенно русских, немцев, поляков и французов), не переставала работать и вторая тенденция – на формирование единой западноевропейской целостности. Война 1812 г., как некий ориентир из прошлого, стала определять общие пространственные (Европа – Западная Европа – Россия; пространство европейское – пространство русское и т. д.), природные и ландшафтные (европейская природа – русская природа – русская зима – русский мороз), моральные (жестокость – человечность; цивилизация – варварство и т. д.) и другие понятия западноевропейцев. Французы, поляки, иногда – немцы и итальянцы стали апеллировать в разные моменты своей истории XIX–XX, а то и XXI в. к памяти о совместно пролитой крови в борьбе против «русских варваров». Сам способ войны, избранный «русскими дикарями» в 1812 г., стал традиционно противопоставляться явно идеализированному образу «гуманной» войны западноевропейцев. Даже русское пространство и русское время после войны 1812 г. стали восприниматься европейцам как враждебные.
Особое место в череде событий 1812 г., повлиявших на историю и природу европейских народов, занимает Бородинское сражение. Именно Бородино стало центральным местом памяти многих наций, истоком тех символов, с помощью которых реализуется самосознание народа и народов, и происходит своеобразная трансляция этого символического капитала во времени. Обратившись к памяти русских о Бородине через образ Другого, к памяти французов, немцев и поляков, мы увидели, что в течение 200-летней истории для сохранения этой памяти ими был использован целый арсенал различных мнемотехник – эмоциональная память, словесно-логическая память, образная память, операция сравнения, – в результате чего почти неизменно происходило формирование и развитие мифа.
При этом если К. Леви-Стросс обнаружил в свое время способность мифа превращать последовательные состояния в одновременные, временные отношения – в пространственные, то мы увидели возможность и обратного процесса, когда одновременно происходившие реальные исторические события «растягиваются» во времени. Точнее, имеет место двойная операция: вначале происходит смешение всех событий во времени, а затем – через их «рациональное» осмысление – события вновь «разделяются», но уже на основе иной, привнесенной логики. Таким образом, под видом исторической и логической достоверности формируется новый «национальный» миф. Можно предположить, опираясь на особенности памяти как русских, так французов, немцев и поляков о Бородинском сражении, что такой вид мифологизации прошлого характерен для эпохи Нового и Новейшего времени, когда под видом рационализированной, «научно достоверной» исторической памяти формируется по инициативе Власти мифологическая память. При этом усилия Власти встречают полное понимание и поддержку со стороны нации. Последнее определяется двумя обстоятельствами: во-первых, тем, что Власть опирается в формировании исторического мифа на реальную эмоционально-чувственную атмосферу, ощущавшуюся нацией в тот момент истории, который теперь подвергается мифологизации; во-вторых, жизненной необходимостью для нации ради сохранения своей целостности и жизнеспособности опираться в своем самосознании на ряд прочных, непоколебимых исторических мифов, не только искажающих прошлое, но, в значительной степени, и сохраняющих его для нации.