– Я те рожу-то расквашу, Эл! – бормотал Гарлик. – Котлету из тебя сделаю, понял? Ребра переломаю, а потом гадюшник твой поганый взорву на хрен, вместе с твоим дерьмовым пойлом! Слышал, че я сказал, Эл?
Эл его не слышал. Эл стоял за стойкой у себя в баре, отсюда кварталах в трех, быть может, все еще багровый от благородного негодования, и, кивая лысиной в сторону распахнутой двери, за которой скрылся Гарлик, снова пересказывал то, чему посетители сами недавно стали свидетелями. Как дверь бара приотворилась, и из внешнего мира, промозглого, осклизлого, пропахшего холодной моросью, вполз Гарлик в своих вонючих шмотках, подобрался к стойке, устремил на Эла мутный взгляд цвета бутылочного стекла.
– Входит такой, понимаешь, – рассказывал Эл в четвертый раз за пять минут, – подваливает к стойке и начинает мне по ушам ездить: мол, старина Эл то, старина Эл се, давно не виделись, ты ж меня знаешь, а плесни-ка чуток за встречу… прикиньте, да? А я ему: «Точно, Гарлик, я тебя хорошо знаю, так что вали!» Ты у меня песку на пляже не допросишься, говорю я ему. А он берет и плюет сюда вот, на стойку, прям посередке – а потом как даст стрекача! Только в дверях обернулся и такое мне сказал…
Тут Эл поджимал губы, не желая повторять, что крикнул ему на прощание Гарлик.
Завсегдатаи понимающе качали головами, и любитель имбирного эля за столиком у дверей, мудро покивав, замечал:
– Последнее это дело – матюгаться в приличной компании!
А еще один, приветственно подняв кружку пива, теплого, словно манная каша, и лишенного пенной шапки, словно Анна Болейн головы, заключал:
– Прав ты, Эл, во всем прав!
Гарлик тем временем был от бара уже в четырех кварталах. Он оглянулся, но погони за собой не увидел. Тогда Гарлик перешел с рыси на неровную трусцу, а потом и на спотыкающийся шаг. Сгорбив плечи под промозглым туманом и моросящим дождем, он все проклинал Эла, и того, что с пивом, и того, что с имбирным элем; обещал, что рано или поздно до них доберется, что все они, вместе или поодиночке, попадут ему в руки – и тут-то попляшут! Каждый из них получит свое.
Разумеется, ничего подобного Гарлик бы не сделал. Куда ему! Это была бы своего рода победа – а побед Гарлик отродясь не одерживал, и сейчас уже как-то поздно начинать. Даже первый свой вздох он испустил с трудом и не вовремя – с тех пор все и пошло наперекосяк. Милостыню ему почти не подавали, воровать с прилавков он не смел, карманы обшаривал только у тех, кто, напившись, валялся без чувств где-нибудь в темном переулке. Спал на складах, в бесхозных фургонах и припаркованных грузовиках. За работу брался лишь в самых крайних случаях – и нигде ему не удавалось протянуть дольше недели.