Отец Генри делал все, что мог, чтобы воспитать сына храбрецом. Трусость Генри была для него невыносима: сам он понимал, что сын ее унаследовал не от него, но другие-то могли и не знать! Так что он рассказывал Генри страшные истории о привидениях в белых простынях, которые едят маленьких мальчиков, и однажды после такой истории отослал его в спальню – в спальню с выключенным светом и с вентиляционной решеткой, открывающейся прямо в потолок первого этажа. Над решеткой отец позаботился повесить простыню и, когда услышал, как открывается и закрывается дверь в комнату сына – начал тыкать через решетку палкой, шевеля простыню, и замогильно стонать. Ни звука, ни движения не раздалось в ответ, и отец сам поднялся наверх, заранее смеясь тому, в каком виде застанет сына. Генри молча стоял в темноте, высокий и прямой, стоял и не двигался – и отец включил свет, оглядел его с ног до головы, а потом отвесил хороший подзатыльник.
– Пять лет парню, – сказал он матери, спустившись вниз, – и все еще дует в штаны!
Еще он с криком выпрыгивал на Генри из-за угла, и прятался в шкафах и издавал оттуда разные зверские звуки, и отдавал Генри безжалостные приказы – пойти и стукнуть по носу вон того восьмилетку или десятилетку, и обещал взгреть как следует, если тот не подчинится. Но ничего не помогало: Генри оставался трусом.
– Ничего не поделаешь, наследственность! – замечал отец, имея в виду мать, которая никогда в жизни ни с кем не спорила – и, разумеется, избаловала мальчишку.
Но все же надеялся что-то с этим сделать. И старался дальше.
Генри боялся, когда родители ссорились, когда папа орал, а мама плакала; но, когда они не ссорились, боялся тоже. Это был особый страх, и вершины он достигал, если папа заговаривал с ним ласково и с улыбкой. Сам отец, несомненно, этого не сознавал; дело было в том, что, готовясь наказать сына, он всегда начинал с ласкового обращения, с улыбки, а потом вдруг переходил от притворной ласки к ярости, так что Генри потерял способность отличать искреннюю доброжелательность от издевательской прелюдии к наказанию. Мать тем временем ласкала и баловала его тайком от отца, урывками, тишком нарушала его запреты, закармливала Генри конфетами и сладостями – но в присутствии отца поворачивалась спиной к любым мольбам сына, словесным или молчаливым. Естественное любопытство и непослушание, проявившиеся у Генри, как и положено, между двумя и тремя годами, из него выбили так успешно, что теперь он ничего не брал в руки, пока это ему не давали взрослые, никуда не ходил и ничего не делал, пока не получал на этот счет четких инструкций. Детей должно быть видно, но не слышно. Заговаривай только, когда к тебе обращаются.