Если так, то действительно выходит, что самым преданным папиным другом оказался наиболее влиятельный, а потому независимый…
Пятого сентября сорок первого года папа не пришел на работу, что было равносильно совершению преступления: все сделали вид, что не заметили, да тут, как назло, папа срочно понадобился Наркому.
Нарком был добрым человеком, обладавшим бескомпромиссным характером и неистощимым оптимизмом. Еще в июле он был извлечен из тюрьмы, куда угодил за критику неподготовленности к войне, и назначен на прежний пост: он вошел в свой кабинет, словно и не выходил из него.
Таков был стиль, так, следуя принятому тону, должны были строиться отношения между несправедливостью и жертвой: Нарком — и не он один — угадал суть явления, при котором все могли оказаться жертвами, но не могли отказаться и от роли палачей… В первые месяцы войны в этом абсолютно военном наркомате папа никому не был нужен, поскольку обладал достоинствами, ни к чему конкретно не применимыми.
Тем не менее Нарком изредка вызывал папу, чтобы отдохнуть от дел, обсуждая с ним проблемы отвлеченные; повод дал сам отец, придя к Наркому — не когда-нибудь — в тридцать седьмом с категорическим заявлением, что репрессированный директор одного провинциального завода абсолютно невиновен и что ему надо помочь. Бешенство овладело Наркомом:
— Ты хорошо знаешь этого человека?
— Еще меньше, чем тех, кого хотя бы однажды видел, — не изменяя своему стилю, ответил папа.
— Ты знаешь его дело? — этот вопрос Наркома был уже выражением недоверия.
— Если оно есть, то его знает лишь тот, кто его создал, — усмехнулся папа.
— Так почему же ты решил, что он невиновен?! — заорал добрейший Нарком на добрейшего папу.
Кстати, по неведомому свойству, папа легко переносил, когда на него кричали.
— Потому что ко мне сейчас пришла его жена… красивая, молодая, но она, — папа говорил нормальным языком, отчего еще яснее был ненормальный смысл произносимого, — она не отреклась от мужа, борется, просит незнакомых людей, меня, Вас… мне кажется, в интересах нашего государства, чтобы жены хранили верность…
Нарком молча смотрел на папу: он отнюдь не решил, что перед ним ничего не понимающий во Времени наивный пустобрех, более того, Наркому показалось, что перед ним — МУДРЕЦ!
— Садись, пиши, — перебил он папу, — в Политбюро!
Закончилась эта история еще более неправдоподобно: после письма в Политбюро, подписанного Наркомом и папой (на чем настоял Нарком), дело директора завода было пересмотрено, и он вернулся на свой завод… начальником цеха. Почему так? Не знаю. Может быть, сам факт, что за незначительного человека заступился значительный, был столь уникален, что привел к уникальному же результату… Хотя, скорее всего, ситуация сложилась на редкость банальная: в досье на Наркома весомой уликой легло не только заступничество, не только освобождение директора из тюрьмы, но и… заранее предусмотренное, вскоре последовавшее новое разоблачение недавнего начальника цеха: следствие, признание, обличительные показания — все, что и составило перед войной дело Наркома. Странно, что сам он не понимал, подписывая письмо в Политбюро, что своими руками из уже размятой чекистами человеческой глины лепит будущего своего разоблачителя?! Или понимал, осознавал и шел на это, замаливая одной конкретно им спасенной душой участие в общем душегубстве?!