Впоследствии, когда я узнал об этом, поведение отца показалось мне восхитительно смелым и… остроумным. Того же мнения придерживались и другие… Только теперь я понимаю, какой нечеловеческий цинизм обретался в душе отца, если он решился клеветать на мертвых. Цинизм прагматика, который полагает, что мертвым хуже не будет, что они уже не могут страдать, презирать, мстить…
О Чеховском не спросили; о Сарычеве тоже, и про Ивашу забыли… Но почему? Разве не было зафиксировано в правительственном гараже, и не только там, что каждое воскресенье Ерофеевы проводят время у такого-то, разве Чеховский не назвал себя другом арестованного, разве осталась неизвестной любовь засекреченного Сарычева к моей маме?! Однако не спросили и спасли папу для грядущей роли обвинителя…
Неужели каждый из них сам пришел и рассказал, что мог, или все время рассказывал, кто мизер сыграл, кто пасовал?..
Нет, не хочу подозревать, потому что, если однажды дунет ветер, и полетят по улицам архивы, и все поднимут и прочитают… — торжество наступит немыслимое: грех должен быть всегда индивидуальным, а коли грешны все, то все безгрешны. Тайна оберегает наше имя, тайна же оберегает и сокровенные наши муки; что мы без них — зачем бы писали?!.
В школу я пошел в начале октября, учился плохо, куда только подевался ум, который так тешил окружающих. Я перестал читать и большую часть времени проводил, укрывшись с головой одеялом, воображая, как отомщу людям. Мстил папе с мамой за то, что они оказались врагами; чекистам, которые опустошили дом, разбросали книги, увезли маму; детям в детдоме, сдавленно рыдавшим в подушку по ночам и не дававшим спать мне, не умеющему плакать; Чеховскому за тот отчужденный взгляд в кабинете; Иваше, Миле, Верочке, Дуне, Гапе, — словом, всем, кроме Сарычева…
Может быть, моя полуобморочная любовь к нему была лишь отражением ненависти к другим… Чтобы выжить, я инстинктивно выучился ненавидеть, но, чтобы жить, надо было научиться и любить… и я полюбил того, кем проще всего было обмануть чувство…
…Вот так, холодно и подло, хотя разве не замерло мое сердце, когда внезапно среди застолья или преферанса распахнулась бесшумная дверь в детскую, и ОН мгновение вглядывался в мое лицо, прежде чем коснуться губами… О, как я любил его тогда, как мечтал, чтобы вдруг выяснилось, что мой отец — он, уверенно поднимающий меня над толпой, выше конских морд, почти к медалям на груди милиционера, неподвижно застывшего в седле…
И вот сбылось — я получил просимое, по-прежнему любил, но был несчастен. Порой мне кажется, что это я накликал беду на мою семью… А маме казалось, что она… а Сарычеву, что он… и все были правы в ощущении своей вины и честны до того момента, пока не выяснилось, что виновно Время и конкретный маленький человек с изнеженными руками в чернильных потеках…