Да, я по-прежнему «мстил», а после случая с шахматной игрой неожиданно в кругу моих врагов обнаружил и Сарычева — мне хотелось вывести его из числа обреченных проклятию, но Дмитрий Борисович не уходил; прижав грелку к пояснице, он что-то выговаривал Верочке, которая, как всегда, плакала, и на этот раз мне безумно захотелось утешить ее — я стал вытирать слезы обеими руками, долго и мучительно, пока не исчезли все, и мы остались вдвоем с Верочкой в обволакивающем тумане дремоты…
Вне воображения отношения с Верочкой с каждым годом складывались все более странно: она обхаживала меня, льнула, вдруг разражалась слезами, а это в реальной жизни вызывало во мне лишь голую неприязнь. Не было ни одного даже полупроявления желания, которое бы Верочка тут же не исполнила. Сначала я думал, что из сочувствия к моей судьбе. Позже — что причина в отсутствии детей, и лишь много лет спустя узнал истину…
…Мы снимали комнатенку неподалеку от моря в белой мазанке на улице Розы Люксембург, целый день проводили на пляже, вечерами редко выходили за калитку, потому что Верочка боялась бандитов, наводнявших, как ей казалось, и парк имени Пушкина, и парк имени Калинина.
Курортники, которых местные именовали «колорадскими жуками», играли вечерами в саду в лото, я же слушал Вадима Синявского, когда случались радиорепортажи с «Динамо», слушал и видел расквашенное футбольное поле, коротко стриженных инсайтов, рвущихся к воротам голкипера Леонтьева, которого я полюбил, узнав когда-то от соседа по трибуне, что его «подкували» и сломанные ребра пришлось заменить на золотые, отчего он стал еще прыгучее; хавбеков, подающих корнер, болельщиков, вскочивших с мест с единым воплем «тама!» и кидающих кепки вверх, и, наконец, бетонные ступени, длинный коридор, конную милицию, бумажный хвостик котлеты де воляй…
Засиживались до ночи, на тусклый свет керосиновой лампы, никогда не сталкиваясь в полете, роем слетались комары. Верочка доставала из ситцевого мешочка бочоночек и громко объявляла номер, иногда ошибалась, и все страстно изобличали ее, не могли успокоиться и потом, вспоминая…
Может быть, Верочка просто скрывала сильную близорукость? Не знаю, но и очков на ее вечно затуманенном печалью лице я бы тоже не меньше стыдился…
Особенно же ненавидел я Верочку в послеобеденные часы, когда мы возвращались с пляжа, истомленные жарой, и она, раздевшись догола, маялась под влажной простыней; мной овладевало бешенство, я готов был броситься, избить ее, но она не замечала моего состояния или не желала поступиться своей страстью к раздеванию: просыпаясь поздно, она бежала умываться во двор, уже варивший варенье и лупивший детей, набросив лишь легкий халатик и не застегнув его более чем на одну пуговицу; занавеска на нашем окне всегда была открыта; если погода позволяла натянуть чулки, то на каждом углу Верочка проверяла и поправляла их — я страдал, меня переполняла слепая ярость…