Но дни шли за днями, и ничего не происходило: как было заведено после смерти Верочки, всем в доме занимался я — ходил за продуктами, убирал, готовил… лишь стирала нам та же старуха, что и при Верочке… или, может, еще и до Верочки. Свою получку Сарычев просто оставлял в ящике письменного стола, однако на покупку водки давал «свои» и ровным счетом. Не смешивал эти деньги и я: хозяйственные (им я вел счет) в кошельке, водочные — в кармане. Сарычев лишь один раз попросил меня сходить за водкой и едва ли не смущенно сунул мне деньги в карман; впоследствии, находя там деньги, я отправлялся в магазин шампанских вин на улице Горького, хотя водку можно было бы купить и в гастрономе напротив.
Что-то тянуло меня туда, словно именно там я мог снова обрести прежнего папу, увидев среди знаменитых — теперь я это знал — его друзей. Собственно, я и не сомневался, что папа вернулся к прошлому, к ним…
Вот ведь не только к Сарычеву, но и к И ваше, и к Чеховскому он больше не заходил, то ли подозревая их в предательстве, то ли боясь… навредить. Да и они вроде бы признавали его право отречься от них, поскольку он был единственным пострадавшим, то есть рассудительно принимали, как должное, сомнения в собственной чести… И не вызвали на дуэль, не сделали себе харакири, не оскорбились даже… Что за страна, что за люди?!
А разве папа другой? Или те, кого он помнил по прежним временам и потому вернулся к ним, не задавшись вопросом, чем они занимались в дальнейшем, почему выжили? Пили?! И только?!
Так вот, однажды, уже отчаявшись встретить в магазине шампанских вин моего папу, я вдруг увидел у стоячка его одесского приятеля и радостно замаячил перед ним. Писатель некоторое время смотрел, не замечая, потом морщины его сомкнулись, как створки, губы презрительно зашевелились, вспоминая.
— Сарычев? — громко, с вопросительной интонацией, окликнул он меня.
Я обрадованно кивнул, поспешно подошел.
— Вон отсюда, ублюдок! — закричал он.
Кляня папу за предательство, я бросился было прочь, но услышал посланное мне вдогонку:
— Стой! Деньги есть?
— Да, — я остановился, обернулся, вернулся, — немного…
— Сколько?
— Шесть рублей тридцать копеек, — соврал я или сказал правду, если иметь в виду деньги на водку.
— Врешь! — обрадовался писатель.
Я сунул руку в карман, извлек все, что там было, и протянул на открытой ладони, как приманку незнакомой собаке; тот нетерпеливо пересчитал.
— Беру взаймы! — сообщил он, сгребая деньги.
Я молча смотрел на него.
— Чего стоишь?! — с нарастающей злобой спросил он, — дуй! И это все?!
— Какой прекрасный писатель… и человек, — заметил Сарычев, откладывая газету с некрологом, — тебе что-нибудь говорит это имя?