— Нет, — прошептал Иона, не сводя глаз со спутника.
Медведь… но черный и с удлиненной мордой. И рыло не как у обычного медведя, а скорее похоже на свиной пятак.
— Как такое может быть? Кто он? — просипел Иона.
— От невежества моего, — сказал старик. — Или от простоты. Хочешь узнать?
В этот момент раздался конский топот. Возвращался Севастьян — он ехал верхом, а вторую лошадь, взмыленную, с пеной на узде, вел в поводу.
Иона пошатнулся, встал и охнул. Бок болел, никуда от этого не денешься.
— Кто с тобой? — крикнул ему Севастьян еще издали, как только приметил незнакомца, и потянулся мечу.
— Сам не знаю, господин мой, — сказал Иона. — Святой человек, быть может, а может — и дьявол… У меня нет рассуждения, чтобы это понять. Одно знаю: он стар и не желает мне зла.
— Почему ты так в этом уверен?
Теперь Севастьян подъехал совсем близко. Он не смотрел на своего оруженосца. Разговаривая с Ионой, молодой боярин не сводил глаз с чужака.
— Потому что он мне улыбнулся, — объяснил Иона. — Неделька так говорил. Мол, смеяться кто угодно может. Вон, и ад называется «всесмехливым». Потому что глумливый смех — это как раз по бесам, по самому их нутру приходится… И в Писании нигде не сказано, что Господь наш смеялся. Да уж конечно, таким смехом он не смеялся! Зато он знал истинное веселье, а это веселье выражает себя улыбкой…
— Можно поспорить, — пробормотал Севастьян. Он не любил, когда Иона принимался пространно цитировать философские высказывания покойного скомороха. Все-таки Неделька — не такой уж кладезь премудрости. Не смехачу рассуждать о подобных материях. Кроме того, многие из неделькиных идей были весьма сомнительны.
Севастьян Глебов спешился и принялся обтирать испуганную лошадь. Старик и странное существо, похожее на беса, следили за ним без интереса.
Потом Иона обратился к старику:
— Расскажи, почему с тобой ходит это чудище. Думается мне, ты для того нас сюда и завлек, чтобы поведать эту историю, ибо она обладает смыслом.
— Истинная правда! — тихонько засмеялся старик. — Я решил подвизаться в этих лесах в уединении и безмолвии. Это давалось мне с большими трудами. Я боялся темноты, не любил леса, хворал зимой, а летом страдал от мошки и дождей. Однако постепенно жизнь моя наладилась и здесь. Я отвык говорить и произносил вслух только слова молитв и псалмов, один за другим покидали меня грехи. Сперва отстало чревоугодие, потом сластолюбие, после и стяжательство… и так постепенно избавлялся я от грехов. И когда душа моя очистилась и сделалась как празднично убранные хоромы, явилась гордость — мать всех пороков — и вошла в мою душу, как царица.