— Так ведь амбиции разные бывают, — независимо замечает Леонид Павлович, — и надо признать, что те, которые на поверхности, не всегда самые достойные. — В этой реплике при желании можно уловить отголосок некоей неведомой мне полемики, имеющей свою историю.
Главный морщится.
— Это верно. Я понимаю, что мельтешня да забегание вперед прогресса — это еще не признак зрелости. Точнее, совсем не признак. Только ведь у них как? У них — это, вероятно, опять-таки у всего нашего поколения газетчиков в целом, — у них как? Фрондировать, острить, в непонятных гениях ходить они мастера. Они, мол, мир способны перевернуть, только им, видите ли, не дают. А когда предлагаешь им точку опоры — извольте переворачивайте, — тут они пас. Как в преферансе. Чур, не я. Рычаги слабоваты. Ораторы они записные и на летучках, и на конференциях, — в голосе Павла Филипповича слышится, как это ни странно, искренняя затаенная обида, — они знают в совершенстве, как не надо. И что не надо. Что морально устарело, что не пользуется больше у читателей моральным кредитом. Так, пожалуйста, делайте, как надо. Творите, выдвигайте вашу конструктивную программу, только уж будьте добры, обоснуйте мне ее, продемонстрируйте свою гражданскую зрелость, соотнесите ее с нуждами народа и с задачами страны. Вот как поступают истинно творческие люди. Истинно болеющие за дело. И эрудированные истинно, заметьте себе.
Валерий Ефимович во время всей этой речи энергично кивает своею живописной, оперной головой, словно не в силах скрыть, что каждый из горьких этих доводов давно уже назрел и в его собственном сердце, да только вот случая высказать их не выпадало.
— Наше дело святое, — продолжает редактор, отринув начисто обычную свою шутейность и взмывая к высям громогласного, почти ораторского пафоса, которого я от него никак не ожидал. Это похоже на то, как если бы молчаливый наш сосед или сослуживец вдруг оказался обладателем превосходно поставленного оперного тенора. — Кое-кто в суете да в беготне позволяет себе об этом не думать, и совершенно напрасно!
Тут уж, как и положено на собрании, аргументы идут в ход самые возвышенные, самые однозначно-плакатные — о том, что мы голос народа, его совесть, а не просто компания свободных интеллигентов.
— Ты вот сибирскую жатву видел, — чуть ли не уличает меня редактор, — понял, что битва за хлеб не такой уж дурацкий заголовок, как вам кажется, сидя в кафе. За хлеб люди жизнь кладут. А почему наше слово должно легче доставаться? Знаешь, как раньше на деньгах писали? «Обеспечено всем достоянием республики». Вот и газета должна быть так же обеспечена. А не просто похвалой приятелей или начальства. Тогда она и необходимой станет, как хлеб. На худой конец как запчасти, о которых мы по пятьсот писем в месяц получаем. А вы все норовите шуточками отделаться, парадоксами, блеском стиля, — за редакторскими очками вновь мелькают ехидные искры, — или этим еще… ассоциативной манерой письма. Ты сначала покажи мне, за что у тебя душа болит и болит ли она вообще, а потом уже ассоциируй.