Даже принесенные мною цветы, повергнувшие ее в такой слезливый восторг, что я чуть не проклял себя мысленно за этот фальшиво светский поступок, Инне не во что поставить, лишь после долгих поисков у соседей на кухне нашлась ненужная пол-литровая банка.
— Это тебе в счет будущего дня рождения, — говорю я нарочито сварливым тоном, упреждая таким образом вероятные упреки, что в счет минувшего.
Но нет, упреков не последовало, зато разразились еще более неумеренные и отчаянные восторги по поводу моего визита.
— Жозефина, перестань, как не стыдно! — действительно сержусь я. — Что ты меня ставишь в идиотское положение? То ли благотворителя, то ли филантропа, ужас какой-то!
На что Инна отвечает мне длинным, хотя и не слишком связным, монологом о своем одиночестве, о том, что ей совершенно некуда себя деть, а счастливому человеку этого никогда не понять, никто к ней не заходит и даже не звонит и потому я даже представить себе не могу, как она рада моему приходу.
— Ты только не жалей себя! — прерываю я решительно. — Ни в коем случае не позволяй себе этого! Последнее дело себя жалеть, можешь мне поверить, я знаю, что говорю.
Инна в этот самый момент по-детски глотает слюну, прежде чем мне возражать, а я с неожиданным удовлетворением отмечаю, что, несмотря на самые жалостливые доводы, голос ее не взрывается больше кликушескими всплесками, интонации его заурядно плаксивы, не более того, и вообще чисто физически за этот год Инна, несомненно, поправилась и как-то вовсе неожиданно и в неожиданных местах округлилась.
Я говорю ей об этом, памятуя, что в прошлые годы самой немудреной шутки было достаточно, чтобы вдохнуть в ее душу восторг оптимизма и энтузиазма.
— Жозефина! — я стараюсь придать своему голосу беззаботное, прямо-таки бесшабашное звучание. — Ты на себя посмотри. У тебя же румянец на щеках, как у колхозницы из твоей любимой Буковины! «Ой, дивчина, шумить гай!» Или как там еще? «Чернявая дивчина в саду ягоды рвала!»
И дальше я плету нечто вдохновенное и глупое в таком же духе и вижу перед собой доброе и несчастное Иннино лицо, лицо старой девушки, вечной комсомолки, готовой подойти к самому забубенному пьянице, к самому зажравшемуся цинику и сказать, заглядывая в его мутные глаза своими честными и полными слез: «Неправда, вы ведь не такой!» — «А какой же?» — переспрашивал часто польщенный хам. «Не такой!» — с отчаянной уверенностью отвечала Инна.
Господи, кто только и как только не пользовался доверчивым ее бескорыстием! Пылким ее энтузиазмом! Стоило только Мише, напустив на себя притворный байронизм, пожаловаться со сдержанной мужской печалью, что в издательстве только что рассыпали его повесть (когда написанную? о чем?), как Инна уже готова была разрыдаться из солидарности, и, чтобы успокоить ее, приходилось занимать у нее трешку — на пиво, быть может, последнюю, — ради которой и предпринимался весь спектакль. А кто еще готов был днями и ночами дежурить возле дома знаменитого летчика, висеть на телефоне, выслушивать пренебрежительные отнекивания и неверные обещания ради нескольких строк, необычайно украшающих, по мнению тогдашнего редактора, праздничный номер нашего издания…