Я продолжаю говорить, язык мой по инерции выговаривает справедливые, целительно бодрые слова, и в это же время необычайно ясная и отвлеченно холодная в своем неоспоримом совершенстве мысль возникает в моем сознании. Кажется даже, что она существует в физическом объеме, не только увидеть ее можно, но и потрогать пальцами.
Я спокойно и бесстрастно сознаю, что если в четверг приму редакторское предложение, то достигну, вполне возможно, всего на свете — и авторитета, и законного самоуважения, и возможности влиять на общественную мысль, и разных прочих благ, облагороженных моею несомненной духовностью, чего угодно добьюсь, кроме того счастья, которое охватывает меня изредка в те внезапные, потаенные, у самого себя добродетельно украденные часы, когда сажусь за стол и раскрываю свою заветную папку. И если живет в моей душе пусть не дар, не способность, но одна-единственная божья искра, озаряющая мою судьбу хотя бы изредка вспышками ни с чем не сравнимого восторга, то именно в тот момент, когда с решительным согласием войду я в редакторский кабинет, она необратимо начнет затухать.
Разумеется, сначала я в это не поверю, я еще буду хорохориться, намекая приятелям в час блаженного застолья, что вынашиваю под сердцем кое-какие творческие планы, лишь бы только выкроить пару недель, кое-какие сюжеты, о которых, дайте срок, заговорит вся Москва, — с течением времени эти туманные намеки примут характер некоего ритуала, сопутствующего неизменно дружескому отдыху, привычной хмельной болтовни, которую никому и в голову не придет воспринимать всерьез. А потом и эта интригующая привычка намекать постепенно забудется, вытесненная реальностью ежедневных забот, заседаний, конференций, внутренних и зарубежных командировок, времени всегда будет в обрез, и та самая предполагаемая пара недель превратится наконец в призрак, недостижимый и неуловимый, имеющий к тому же свойство все реже и реже тревожить воображение. Настанет время, когда несомненные успехи, заслуженная солидность, связи в кругах, сферах покажутся выражением жизненной полноты, окончательно подмявшей под себя честолюбивые творческие надежды, — в самом деле, разве ситуация мыслящего лидера менее престижна и значима, нежели положение затворника, одержимого страстью запечатлевать на бумаге пейзаж своей души? То-то и оно, однако, что страсть эта не проходит бесследно и, не получив естественного исхода, неизбежно мстит за это приступами тоски и внезапным осознанием несовершенности, несостоятельности прожитой жизни. Мне и теперь-то знакомо это мучительное чувство, ошеломляющее, обескураживающее, похожее на то состояние, какое испытываешь, когда тебя ненароком уличают во лжи, хотя бы и невинной, только работой исцеляется оно, только корпением над теми самыми разрозненными листками, которые до поры до времени складываются в заветную папку.