Я знаю, что стоит лишь подойти теперь к Маше и дотронуться слегка до узкой ее спины, как токи сладостной истомы пронижут на мгновение теплое, податливое во сне ее тело, заставят ее потянуться и пробормотать что-то вовсе невразумительное, неясное, невыразимое, но такое нежное, что защемит сердце.
Машина одежда небрежно и вместе с тем будто бы обдуманно брошена в суровое мое канцелярское кресло.
Чтобы победить себя, я натягиваю плащ и с хозяйственной старушечьей авоськой отправляюсь в магазин.
Ночной снег уже мало-помалу тает, уже через целомудренную его белизну протоптаны грязные дорожки, но запах зимы, пока еще предвестный, ощутим в воздухе.
Почему-то всегда в такие дни, на изломе сезона, в часы ненастья и распутицы, особенно заметной делается неустроенность и необжитость нашего давно заселенного нового района. Ни отдельные небоскребы, ни авангардизм архитектурных приемов не радуют в такие минуты взор, напротив, лезут в глаза какие-то вечные канавы, бог знает когда начали их рыть, да так и не дорыли, а может быть, дорыв, не засыпали, с огромных газонов совершенно английского типа на узкие тротуары ползет российская грязь, витрина нашего магазина, «сельпо», как мстительно называют его жители микрорайона, привыкшие к Елисеевскому и «Дедушкину», залеплена кое-как корявой фанерой. Я открываю дребезжащую здешнюю дверь, перевязанную тряпкой, кислый запах влажных пальто, затоптанных глиной полов, похмелья и перегара оглушает меня. Возле винного прилавка с его каноническим набором портвейных «огнетушителей» и арабского коньяка толкутся жаждущие поправить здоровье. Мимо них я бреду в отдел самообслуживания — вот еще одна пародия на блестящий социальный замысел проектировщиков, которым мнилось радужное, пластиковое и неоновое царство изобилия.
С некоторой осторожностью шарит народ в оцинкованных лоханях, перебирает на прилавках бруски запакованного в целлофан сыра, перебираю и я, в который уже раз испытывая ощущение растерянности, все время кажется, что покупаешь не то, что надо, наконец решаюсь и наполняю свою авосину фасованной колбасой, связкой сосисок, пачкой «цукора-рафинада», спичками и прочей хозяйственной мелочью. Настроение понемногу выравнивается. Мысль о том, что в ста метрах отсюда, на третьем этаже, в моей квартире, спит сейчас прелестная женщина, волнует меня и неожиданно даже льстит самолюбию. Мне даже не обидно ничуть, что ко мне эта женщина не имеет ровным счетом никакого отношения. Впрочем, нет, немного обидно, конечно, как же иначе, только обида эта элегического свойства, а потому не слишком ранит. Незаметно, мало-помалу отстоялась в душе сентябрьская трезвость и сменила собой былые лирические порывы. Пейзаж собственной судьбы открылся мне вдруг во всей осенней скудости. Страшно подумать, неужели все-таки и впрямь проморгал я свое счастье до такой степени, что никто на всем белом свете не ждет меня и обо мне не думает? Сам я никого не жду, вот что всего хуже, и во всех своих скитаниях давно уже ни о ком не вспоминаю с внезапной ошеломляющей теплотой в груди, никому не звоню по ночам из гостиничного номера, не отправляю с местной почты ни шутливых открыток, ни упреждающих телеграмм. Прибыл, убыл — кому это интересно, кроме бухгалтерии!