Я иду мимо школьной спортивной площадки — вместо голенастых нынешних старшеклассников по беговой дорожке вокруг футбольного поля движется пожилой мужчина в помятой, бесформенной шляпе, в прорезиненном длинном плаще послевоенного, не очень-то складного фасона, в жалких спортивных шароварах, приобретенных, очевидно, некогда в качестве домашнего костюма. Это даже не бег трусцой, это просто бессильное топтание, семенящий шаг простака, которому, выставив его за дверь, дали коленом под зад, теперь вся загадка лишь в том, удержится ли он на своих неверных ногах.
Свернув за угол, я оказываюсь возле пивной нашего микрорайона, в годы моего детства такие вот стоячие заведения именовались в народе «американками», кроме бочкового пива, там продавали водку в розлив и бутерброды с красной икрой, излюбленным блюдом студенческих трапез. Ныне, помимо пива, можно надеяться лишь на сушки окаменелой твердости да на хрустящий картофель, жаренный едва ли не в машинном масле, и все же я испытываю неодолимое желание заглянуть в эту обитель неподкупного мужского идеализма.
Трудно в это поверить, но корыстное алкашество и впрямь не сумело здесь возобладать, зато неприхотливая русская душа среди мрачноватых стен, обшитых суковатым горбылем, обрела желанный уют для сокровенных признаний и разговоров «за жизнь». Как раз теперь пробил этот благословенный воскресный час — мужчины, посланные по магазинам с «перфокартой», то есть с перечнем обязательных покупок и поручений, улучили минуту, чтобы нацедить в автомате кружку пива и перекинуться с приятелями парой слов. У меня нет «перфокарты», мой выбор товаров и поступков произволен и свободен, но компании у меня тоже нет. Пить пиво в совершенном одиночестве немного стыдно, хоть и не так, как слоняться одному по фойе кинотеатра в ожидании сеанса, всегда можно сослаться самому себе на жажду или на потребность немедленно опохмелиться. И все же различимы в таком вот полностью независимом положении настойчивые признаки возможной обреченности. Я отрываюсь от кружки, и, как нарочно, перед моими глазами возникает фигура еще одного отшельника. Это человек лет пятидесяти с небольшим, подозрительно красные прожилки испещрили его щеки и нос, однако глаза у него вовсе не алкашеские, не мутные и не кроличьи, просто невеселые, устремившиеся в перспективу более заманчивую, нежели пластиковый прилавок с сушками и плавлеными сырками. Из кармана его дорогого, но сильно и безжалостно поношенного пальто торчит сложенная небрежно иностранная газета, польская, а быть может, и французская. Недавно я встретил в метро свое прошлое, напротив меня сидел в вагоне мальчик лет пятнадцати, вылитый я двадцать лет назад, с такими же, одной лишь матери заметными задатками красоты, которой не суждено будет состояться, с большими добрыми губами, готовыми всякую минуту задрожать от обиды, с густыми, непослушными, что есть силы зачесанными волосами. Даже товарищ рядом с ним оказался такой же, как и у меня в те годы, — крупный, сильный подросток с простодушным, плутоватым лицом лентяя и толстяка. А вот сейчас представилась оказия заглянуть в будущее: неужели это как раз то, что меня ждет, неужели и я буду таким вот неприкаянным гражданином в обшарпанном, когда-то модном пальто, с газетой «Юманите», покупаемой на углу по инерции, — стеснительно зайду в пивную, возьму кружку с оббитым краем и, отдув жидкую пену, упьюсь горечью одиночества и спокойного сознания, что как «Юманите» заменяет мне собою Париж, так и пиво составляет для меня единственно несомненную отраду бытия.