— Я полистала немного вашу рукопись, — продолжает Маша совершенно невинно, — не обижайтесь, пожалуйста, просто так, из бабьего любопытства, и не смогла оторваться.
Я, конечно, заливаюсь краской, только теперь вспомнив о своей заветной папке, о литературных своих притязаниях, о труде, единственно оправдывающем все мои дни, которые и без того-то текут не как у людей.
Господи, хочется мне сказать, да вам-то какое до этого до всего дело? Откуда такая милая беспардонность, такая уверенность в своих правах, черт возьми? Вы пришли в этот дом с определенной целью, вам предоставили приют, вас развлекали и забавляли как могли, но это еще не повод для откровенностей, еще не основание лезть в душу.
— Что ж, — говорю я вместо этого, — вы, Маша, жертва собственного любопытства, первый и последний читатель. — И добавляю, что никогда и никому еще не показывал этих заметок, поскольку, вероятно, они и не предназначены для постороннего глаза, их задача в другом — давать мне душевное прибежище, утешением служить, защитой, может, и не слишком надежной, но благородной.
— Вот и посмотрим, — улыбается Маша поощрительно, устроившись удобно в вертящемся моем кресле — пол-оборота в одну сторону, пол-оборота в другую, — ноги ее, обутые в мои шлепанцы, приняли детскую шаловливую позу. И вновь двусмысленность этой ситуации прямо-таки угнетает меня.
Я ухожу на кухню второй раз за сегодняшнее утро готовить завтрак. Хотя именно готовить-то я и терпеть не могу. Это опять-таки Мишино призвание, так же как и водить машину, он относится к стряпне со страстью, с фантазией, с дерзостью, так плотоядно и решительно выбирает мясо, что на любом рынке ему обеспечены почет и уважение, а у плиты его жесты делаются грубыми и царственными, не рецептам следует он, а вдохновению, интуиции, властно, прямо пальцами, хватая продукты, подсыпая, подливая, хищно принюхиваясь, — иногда с недостойной иронией я замечаю про себя, что за пишущей машинкой у Миши никогда не бывает такого вдохновенного вида.
Сосиски сварились наконец, и кофе вскипел, предварительно убежав, разумеется, и залив всю плиту, раза два я обжегся, ударился об угол стола, чуть не кокнул вымытые фужеры, но все же управился с готовкой относительно без потерь.
— Извольте кушать! — кричу я Маше, заглянув в комнату, она кивает головой, не отрывая глаз от моей рукописи. Вместе с закипающим раздражением в моей груди разливается и тепло. Авторское самолюбие все-таки коварная вещь. Как и детское тщеславие.
Вот так, с моей папкой, как школьница с душещипательным романом, она и является в кухню и садится за стол. «Сейчас, сейчас!» — увещевает она мое нетерпение и даже откладывает рукопись на табуретку, оставив в руке всего лишь один листок. При этом лицо ее необычайно озабоченно, погружено в поток не здешних, не обыденных мыслей, я еще не видел у нее такого лица, вчера оно было то радостным, то насмешливым, то капризным, типичным для девушки такой внешности и такого круга.