— Завтра же, — настаиваю я, — к чему откладывать?
И называю координаты задушевного своего приятеля Петра Кобылкина. Софья Львовна просит обождать секунду, она хочет записать адрес и имя редактора, шаркающими, поспешными шагами она удаляется в свою комнату, а перед моими глазами вновь встает перспектива коридора с вечной его полутьмой, с запахом щей и стирки, с тенями хозяек в халатах и в бигуди.
Потом я диктую старухе адрес Петиного журнала и улыбаюсь невольно последним ее словам.
— Учтите, пожалуйста, что я предпочла бы, чтобы меня не сокращали, — предупреждает она с неожиданным авторским самомнением.
Миша, уходя, намекнул слегка, чтобы я его дождался, однако за все это время никому он не понадобился, и устраивать себе добровольное дежурство у меня нет никакой охоты. Тем более что Мишины «пять минут» мне хорошо известны. Практически по делам, сколь газетным, столь и личным, Миша может слинять из редакции на целый день, одно есть у него поистине золотое правило — непременно появиться в конторе вечером, откуда бы ни шел, из театра, так из театра, с приема, так с приема. Значит, объявится и сегодня, сомневаться не приходится.
Я надеваю плащ, мое дело теперь отписываться за командировку, что за смысл мне торчать в редакции?
От вчерашнего снега в городе не осталось и следа, однако предзимние, непроглядно темные облака обложили небосвод.
Все пространство перед входом в редакцию запружено машинами, некогда отдельные «Москвичи» и «Запорожцы» терялись в стаде черных редакционных «Волг», теперь «Волги» вкраплены изредка в многоцветную гамму частного автопарка. «Жигулилэнд», как шутит Миша, окидывая взором нашу стоянку. Вероятно, лишь я один прихожу в редакцию и ухожу из нее тем же самым способом, что и пятнадцать лет назад, когда назывался практикантом и каждый час, проведенный вне редакции или вне ее дел, считал потерянным временем. Свои заметки я писал тогда на лекциях, в университетской читальне, а чаще всего на пятом этаже, за цветочным столиком неподалеку от кабинета главного, — это единственное в редакции место, где всегда сохраняется почтительная тишина. А вечером мы собирались иногда в старом большом кафе на площади, когда-то оно слыло приютом московской богемы, и хотя фарцовщиков в наши дни было там гораздо больше, мы все же чувствовали себя завсегдатаями «Ротонды» или «Бродячей собаки». Тем более что художники и писатели туда и впрямь забегали не слишком преуспевающие, но, как говорится, подающие надежды — в свитерах грубой ручной вязки и в джинсах польского производства. Пили коньяк, благо стоил он чуть дороже водки, и вполне приличный кофе, который подавался в довоенных еще мельхиоровых кофейниках. «Придерживайте крышечку», — предупреждали непременно официантки. Они тоже были здесь не совсем обычные для нашего сервиса — общение с постоянной хоть и небогатой, но фасонистой публикой приучило их быть снисходительными. Они не сетовали на наши мнимоевропейские, односложные заказы и к долгим шумным сидениям, к сдвинутым столам, к курению и шаржам на салфетках относились терпимо. Тем более что раз в два или три месяца кто-либо из нас непременно оказывался при деньгах, и уж тогда устраивали загул с шампанским, с марочным коньяком, с салатами оливье и судаком орли, с небрежными чаевыми, которых, между прочим, вполне бы хватило, чтобы безбедно прожить два-три следующих голодных дня. Ну, да кто с этим считался тогда. В кафе продолжалось наше образование, и не по части хороших манер, как иронически можно подумать, — здесь постигалось то, чему не учат ни в университете, ни в театральных училищах, а если и учат, то высокопарно и умозрительно, — человеческое единство нашего дела, бытовая его, будничная непрерывность, ощутимая в одних и тех же привычках и склонностях души, в безотчетном желании найти прибежище своим надеждам, томлению неприкаянного своего духа.