— Кого?
— Будьте любезны, попросите к телефону Софью Львовну.
— Чего-чего? — переспрашивает голос. — Майхельс, что ль? Софья Львовна, на провод! — неожиданно зычный этот зов гулко отдается в трубке, и перед мысленным моим взором открывается бесконечный коридор коммуналки, сундуками заставленный, завешенный раскладушками и тазами, расписаниями уборки мест общего пользования украшенный на самом видном месте, возле самого телефона, и совершенно неожиданно обнаруживающий следы былого процветания — в полуосыпавшейся ли хрустальной люстре или же в бронзовой дверной ручке.
— Я вас слушаю. — По телефону у Софьи Львовны типичный врачихин голос, строгий и как-то безлично-неприязненный, выработанный долгими годами ночных дежурств, вызовов и приемов.
— Добрый день, — говорю я, стараясь, чтобы моя любезность, в отличие от Мишиной, носила деловой, заинтересованный характер. — Вас беспокоят из журнала… — Да простит мне мой просвещенный друг Петя Кобылкин эту святую ложь.
— Да? — почти пугается Софья Львовна. — Но по какому поводу? Вы, вероятно, ошиблись.
— Сейчас выясним, — дипломатически допускаю я такую возможность. — Видите ли, до нас дошли слухи, что у вас есть масса интересных материалов о восстании декабристов. Чуть ли не целая книга… портреты участников, их жен… очерки тогдашних нравов и культуры…
Мое хитроумное вступление встречено молчанием…
— Так это верно? — спрашиваю я.
Софья Львовна опять молчит несколько мгновений, я уже начинаю сомневаться в необходимости своего предприятия, и в этот момент она отвечает растерянно:
— Верно. В том смысле, что действительно располагаю такими материалами, а не в смысле вашей оценки. Но… я не думаю, что они покажутся вам заслуживающими внимания.
— Почему же? — воодушевляюсь я.
— Потому что они непрофессиональны, — отрезает моя собеседница первоначальным своим, не допускающим возражений тоном врачихи. — Это ведь так, занятие, чтобы скоротать одинокую старость. Любительство. Или как это теперь называется? Самодеятельность. А разве самодеятельность может вас удовлетворить?
— Ну уж, позвольте нам самим судить, что любительство, а что нет, — произношу я с немного сварливым редакторским гонором. — И потом — откуда вам знать, может быть, то, что вы называете профессионализмом, нас как раз и не привлекает. Потому что нужно нам живое чувство, волнение, страдание, а не перечень сносок и ссылок.
Кажется, я даже переусердствовал в своем презрении к серьезному источниковедению, Софья Львовна вновь растерянно молчит.
— Если так, то конечно, — начинает она неуверенно, — тогда другое дело. Я с удовольствием покажу…