С этим риторическим вопросом дядя Костя встает, прямо-таки изящно выпархивает из-за стола и направляется к двери. Узкая, покатая его спина выдает, однако, немалые его годы и вызывает внезапную жалость. На пороге дядя Костя неожиданно оборачивается, несколько театрально взмахнув рукой.
— Кстати, друг мой, вам не приходило в голову, что все мы в той или иной степени подобны достопочтенному Егору Прокофьичу? Тоже изо всех сил тщимся доказать свое родство с лучшими сынами человечества. По крайней мере свою причастность к их делам. Как же, мы тоже там были! Мы свидетели! Мы очевидцы! Мы можем лично подтвердить! А кто нас, собственно, на это уполномочил? Ответственный секретарь? Или профессиональный долг? Не обольщайтесь на этот счет. И вообще, поверьте, старым репортером быть — все равно что старым клоуном.
Порадовал на прощанье. Поделился итогом бытия, прошедшего в переездах и перелетах, всегда на виду, всегда в самой гуще кипящих событий, тех самых, быть может, что и составляют историю, всегда возле людей, одно лишь рукопожатие которых бесконечно льстит самолюбию, а ведь зачастую не им одним ограничивалось дело, но, пожалуй, и рюмкой водки, а когда и папиросой, раскуренной на двоих. И что же? Не похоже, чтобы эта высокая суета, эта вечная спешка, эти кипы пожелтевших газетных листов и дождь брошюр, эта самая жизнь, растворенная в сотнях чужих жизней, одарила дядю Костю благим сознанием свершенной и состоявшейся судьбы.
Мысль моя вновь возвращается к очеркам, в которых я, быть может, впервые сделал попытку выйти за пределы привычного круга, — наградой за это было чувство свободы и нравственного возвышения, ничем другим не даруемое, кроме настоящей работы. И не стоит теперь тщеславно ждать панибратского скорого одобрения, которым я избалован, оно унижает серьезную работу, лучше заранее приготовиться к трудностям. Ведь не может Валерий Ефимович не обнаружить в этих моих сочинениях «мутных» мест, «мутно» для него то, что непонятно, то, о чем он никогда в жизни не думал, чем никогда в жизни не занимал свою голову. А он многим ее не занимал, ибо всю жизнь хватало ему одного стремления, требующего совершенно особой эрудиции, по сравнению с которой все остальные познания кажутся ему легкомысленными юношескими забавами. Разумеется, никогда он об этом не говорит, напротив, шумно восхищаясь подчас чьей-либо осведомленностью: «Ведь это такой человек!» — затаенное восхищение должностью не требует от него таких показных эмоций, зато производит на окружающих впечатление своею искренностью и глубиной.