Моя проблема в ходе этих дискуссий по EMU была двоякой. Во-первых, разумеется, у нас было слишком мало союзников; только Дания, маленькая страна с сильным духом, но с малым весом, была на моей стороне. Но я сражалась лишь одной рукой по другой причине. Как «будущий член» ЕЕС, Британия утвердила коммюнике в Париже после конференции глав государств в октябре 1972 года. Это подкрепило «намерение стран – членов расширенного сообщества непреклонно двигаться в сторону экономического и валютного союза, подтверждая все детали актов, одобренных советом и представителями стран – членов 22 марта 1971года и 21 марта 1972 года». Такая риторика могла отражать настроения Теда Хита. Но, совершенно точно, не отражала мои. Но не было смысла ввязываться в спор, который мы не могли выиграть. Я предпочла позволить спящим псам умереть.
Потом они, разумеется, проснулись и стали лаять в ходе переговоров о Едином европейском акте 1985–1986 годов. Я не хотела никакой отсылки EMU. Германия не смогла поддержать меня, поэтому отсылка к EMU была вставлена в текст. Но я сделала так, чтобы 20-я глава Единого европейского акта давала мою интерпретацию EMU$. Ее заголовок гласил: «Сотрудничество в экономической и валютной политике (экономический и валютный союз)». Это позволяло мне утверждать на последующих форумах, что EMU теперь означает сотрудничество, а не движение в сторону единой валюты. В этом была продуманная двусмысленность. Советы в Ганновере в июне 1988-м и в Мадриде в 1989-м вновь ссылались на Единый европейский акт, содержащий «задачу прогрессивной реализации экономического и валютного союза». Меня это более или менее устраивало, поскольку уже не подразумевалась кооперация. Остальные главы европейских правительств были также счастливы, поскольку восприняли это как продвижение в сторону Европейского центрального банка и единой валюты. В какой-то момент эти две интерпретации, разумеется, столкнутся. И когда это произойдет, я вынуждена буду сражаться на поле боя, которое не выбирала.
Чем внимательнее я следила за работой Ссообщества, тем меньше меня привлекали какие-либо последующие шаги на пути к валютной интеграции. Мы выдвигали свои предложения по «твердой ECU». Мы выпускали векселя казначейства, деноминированные условиями ECU. И (хотя это и делалось в наших же собственных интересах, а не с целью задобрить наших европейских партнеров) мы ликвидировали любые рычаги контроля обмена раньше всех остальных. Все это было очень коммунитарно, о чем я не переставала напоминать, когда меня критиковали за сопротивление вхождению в ERM. Но мои предпочтения склонялись в сторону открытых рынков, плавающих курсов обмена и сильных трансатлантических политических и экономических связей. В продвижении этого альтернативного подхода меня неизбежно сдерживала вынужденная приверженность европейскому «экономическому и валютному союзу» – или, на самом деле, «еще более близкому союзу», описанному в преамбуле к Римскому соглашению. Эти фразы предопределили многие решения, которые, как нам казалось, мы отложили для дальнейшего обдумывания. Это дало психологические преимущества нашим оппонентам, которые никогда не упускали возможности ими воспользоваться.