То с одной, то с другой группой ходил наш Никола, только он обычно отставал, хромал позади и догонял своих новых друзей уже только у сельсоветовского крылечка.
— Если бы вы, Николай Федотыч, согласились опознавать на профиле наших лаборантов, — сказал ему однажды Бурсаков. — Забирают его, а вы: «Наш!» В таком случае я бы решился принять вас на полставки… По совместительству.
— Я и так буду говорить, — согласился Никола. — Я и так…
Однако в тот же день группка, которой командовал он сам, привела с поля Юрку Нехорошева, который громко кричал по дороге, что он поквитается с Николой, выдернув ему и вторую ногу, а наутро такая же, что и Нехорошева, участь постигла и меня.
— Ну ты чего, Коля? — пытался заговорить я с ним по дороге. — Ты ж меня знаешь, слава богу, третий сезон…
— А мне что знакомый шпион, что незнакомый — нет разницы, — бормотал Никола. — Нет разницы — я поважать не люблю!
— Да ты чего, Коль?..
— Ладно, ладно, иди, — ворчал бывший наш повар. Но, проявляя великодушие, предлагал: — Хошь, прибор понесу, а? Понесу, а?
— А вдруг он заминированный? — засомневался кто-то из деревенских.
— Афиметр-то? — удивился Никола. — Да ну! Кто бы его, к чертям, минировал? Кому он нужен?
На этот раз Бурсаков смотрел уже как будто бы сквозь меня. Запас юмора у него, видно, уже истощился, и голос был усталый и мирный, когда он, вздохнув, произнес:
— Ты знаешь, о чем я думаю?
Я вежливо осведомился:
— О чем?
— По какой бы статье тебя уволить, чтоб тихонечко… Как-то так — чтобы по душам…
После этого я решил, что стану работать на профиле в неурочное время: например, поздней ночью.
Знаете ли вы эти северные белые ночи?
День, день и день… Потом неземные, почти мгновенные полусумерки, таинственная тишина над бескрайними лесами, доходящая в эти часы до такой пронзительности, что неизвестно отчего забьется вдруг сердце, и потом серая темь, неслышная, как летучая мышь, и короткая, как волшебное помавание рукой.
Как хороша была и мирно спавшая на холмах, просвеченная белым наша деревенька, и замершая рябь озера внизу, и застывшие над ней светлые облака, и удивительные зоревые краски, бесстыдно красивые глубокой ночью!..
Этой порой ребята наши бросали волейбол и тихонько покуривали перед сном, молча поглядывая на запад.
Этой порой я собирался и шел на профиль.
Не потому, что я боялся — Бурсаков уволит, вовсе нет. На то были у меня свои, как говорится, причины…
Одна из них умещалась в шести словах, отпечатанных телеграфным аппаратом: «Работайте прецизионно Григори надеюсь вас Волостнов».
4
Так вот, пора рассказать о Волостнове.