Чехов не работал тоже. Только раз или два он застал его в кабинете за его большим, очень аккуратным и чистым столом с моделью яхты и цейлонскими статуэтками; сняв пенсне, с лицом озабоченным и вдруг усталым, Чехов писал в книжечку, и однажды показалось, что запись там шла столбиком,- возможно, то была запись расходов и приходов, долгов и прочего. Это могло быть: Чехов хоть и никогда не произносил ни одной жалобы или сетованья о деньгах, но часто говорил, что сколько стоит, знал цену пуда картошки, бутылки вина, номера в гостинице.
- Входите, входите! - он тут же вставал от стола, едва ли не с радостью оставляя свою запись, выражение его менялось.- Это я разбирал почту, все идут восторги о "Трех сестрах". (В конце января, еще до приезда Чехова, в Москве была премьера, и теперь действительно шел поток писем и телеграмм об удаче спектакля.) Вот вы молодец, не любите театра, не хотите пьесу писать, а я совсем развратился театром...
И они сразу же надолго заводили разговор о театре и прозе, о современной драматургии, о той или иной книге. Часто толчок такому разговору давали газеты - бывало так, что Бунин заставал Чехова за чтением газет, в кресле, у широкого итальянского окна, верхняя часть которого состояла из цветных стекол,- и тогда принимались читать вместе, передавая газеты друг другу, отыскивая в них статьи и рецензии об искусстве. О Чехове писали много, но большею частью неверно и глупо, его это смешило или раздражало. "Опять пишут, что я нытик, ну что ты с ними будешь делать..."
Странная для писателя вещь, но Чехов почти никогда или очень мало говорил о себе, о том, что он делает, как оценивает сделанное. Тем более странная, что Бунину каждую минуту хотелось говорить об этом, и как он ни сдерживался, но говорил. И конечно же рассказал однажды горячо и убежденно, что писатель должен уметь отрешиться от всего, перестать жить, замкнуть себя, заключить почти в камеру, как это делали Флобер в Круассе или Толстой в Ясной Поляне. Или соблазны жизни, или соблазны работы, или - или. Чехов слушал серьезно, не перебивая, но по одному его взгляду за окно, на вытянутые под ветром в одну сторону верхушки акаций, вдруг можно было догадаться, что такого он не понимает. И стало почти стыдно. В самом деле, Чехов почти двадцать пять лет работает как вол, ему просто некогда было растрачивать себя на ученье бондарному ремеслу, на многолетние испепеляющие романы, на скитания, истерики, метания то туда, то сюда, на бесплодное самокопание, самовозвеличение или самоуничижение. Это не его проблема, такого он просто не знает.