К нам подошел седовласый мужчина. Он едва заметно подволакивал ногу, и с каждым шагом болезненно морщился.
— Вот бы хозяин их пришел. Мы бы ему в ножки поклонились. Пусть забирает своих бестий.
— Так наслейница в княжийских хоромах почивает, не до найших ей бед. — Еще один мужчина отвлекся и решил посмотреть, кто пришел.
Я покачала головой и едва заметно улыбнулась.
— Где они? — спросила ближайшего мужчину.
— Хто?
Ответить я не успела. С другой стороны ворот послышались вопли, утробное рычание и заковыристая брань на нескольких языках этого мира, (я уже начала различать их, хотя так хорошо, как хотелось бы) створки ворот с грохотом распахнулись, и перед нами предстала встрепанная, злая и совершенно неуправляемая парочка — горгулья и зангарр. Лохматик принял свою истинную форму, и был опутан обрывками веревок, как елка мишурой. Зангарр не изменился, только уже не прятал явно не лошадиные лапы с черными изогнутыми когтями. Вместе они наступали на высокого, крепкого телосложения, темноволосого мужчину в когда-то белых одеяниях, и зло рычали, показывая только кончики клыков. Мужчина держался мужественно: не проявлял признаков ни страха, ни неуверенности, он медленно отступал назад, вытянув руки перед собой с какими-то светящимися шариками.
Все замерли. Напряжение, исходящее от мужчин ощущалось, как острая потребность быть где-нибудь подальше отсюда. Я прикоснулась к руке Хроса, привлекая его внимание. Он удивленно приподнял бровь — от меня научился. Я глазами указала на мужчин, мол, если что придется меня прикрывать. Хрос понял и согласно кивнул.
Я вышла из-за спин и пошла навстречу застывшей троице. Не могу сказать, о чем думала и думает зубастая лошадка, но о Матике я заявляю уверенно — он не желает никому причинять вред. Сейчас его вынудили, он на взводе, но все равно старается не нападать, выжидает, когда мужчина сам все поймет и отступит. Но, к сожалению, мужчина сдаваться не собирался, и это действовало горгулье на нервы.
— Матик, — позвала я его.
Лохматик повел ухом, по крайней мере, так мне показалось — трудно понять, когда ушей почти не видно — потом скосил глаза, дернул хвостом раз, другой, словно проверяя, я ли это.
— Матя. Фу!
Дальше мой мозг взорвался радостным воплем:
«НИНУЛИЧКА-А-А!!!!»
Во-от, это моя горгулья! Радостно попискивая, несется ко мне, виляя сегментарным хвостом с жалом, но за метр превращается в черного пса, и набрасывается со слюнявыми поцелуями, скуля как щенок.
— Фу-у, Матя, фу-у. Прекрати-и, — смеясь, отпихнула собачью морду.
«Нинуля, ты жива! Я так за тебя переживал. Нина, Ниночка», — мило поскуливает пес, развалившись на мне, как на лежанке.