— Они ее не нашли и не сдали суток эдак за трое, а мы — нашли и суд наш — справедлив и краток! — выкрикнул Белобородов, сидевший до того тихо и равнодушно.
— Или еще! — вступил Голощекин. — А если сочинить некий заговор — с целью ихнего, значит, освобождения? В городе — царская академия Генерального штаба, офицерье. Вполне реальная штука!
— Неплохо, — согласился Ильюхин. Они увлеклись, и это значило, что его, Ильюхина, определенное превосходство ушло как бы в тень. Однако как сближает людей общее дело, просто убиться надо! — Товарищи! Вы уже поняли, для чего это все нужно? Надобно? Нет?
Они переглянулись недоумевая, Белобородов произнес неуверенно:
— Дак… Чтобы их тайно и безвозмездно, как бы, а?
— И да и нет, — улыбнулся Ильюхин. Ему вдруг показалось, что он, простой матрос с балтийского крейсера, стоит на капитанском мостике и командует вход в порт, к причалу — самый трудный маневр… — Тут упомянули теантер, если по-простому. Верно. Мы будем вовсю играть и разыгрывать, Москва — недоумевать, сердиться и приказывать, а мы — свое! И тогда товарищ Ленин останется в стороне, понимаете? Совсем в стороне! Это мы с вами, здесь, убьем Романовых! И не только здесь! Они повсюду, они везде, и мы их всех до одного — к ногтю! Потому что мы — неуправляемое революционное правительство Красного Урала? Вы поняли?
Они молчали ошеломленно. Этого они не ожидали.
— И… И даже можно будет… ругаться? — по-детски спросил Белобородов. — Ну, они велят то-то и то-то, а я, к примеру, отвечаю: а на каком таком полном основании? И как это вы там, в вашей сраной Москве, позволяете себе надругательство над рабочими, скажем — Верхне-Исетского завода? Рэволюцьионэрами с большой буквы?
— Это как бы заговор выходит? — тревожно осведомился Войков.
— Да, — кивнул Ильюхин. — Заговор против буржуазного мира. Товарищи Ленин, Свердлов, Дзержинский и Троцкий — останутся белее чистого зимнего снега! Поняли?
Но заметил: расходятся с опаской, тревожно расходятся. Что ж… В революции все бывает, товарищи. К этому надо привыкать.
После скудного ужина — картошкой с селедкой ржавой и луком на постном масле, плохо пропеченным черным хлебом, Татьяна загородила дверь рукой:
— Поди спать пойдешь?
— Ну? — удивился он.
— Один? — Она облизала растрескавшиеся губы и задышала тяжело, словно опоенная лошадь, и вдруг ощутил Ильюхин такую давящую волну, что даже икнул невпопад и смущенно заерзал.
— Ты… Это как бы… о чем?
— А ты недогадливый? — Она задышала еще шумнее, лицо пошло пятнами, глаза будто провалились к затылку. — Я о том, матросик, о чем все спят и видют, понял?