Когда вновь оказались на проспекте, сразу же увидели колонну красноармейцев и штатских работного вида с красными бантами на фуражках и шапках. Шаг был неровный, скучный, и даже знакомая песня не бодрила, а только подчеркивала не то усталость, не то обреченность. «Смело, товарищи в ногу…» — пели нестройно, и вдруг бородавчатый похабно засмеялся:
— А ты повтори быстро — нога в ногу, нога — в ногу, ну?
Ильюхин повторил и хмыкнул.
— Похабник ты… Святое дело изгадил.
Через час Ильюхин доложил Голощекину и Юровскому о том, что дом «под семью» — так он выразился — найден. Оба кивнули молча, без интереса, только Голощекин сказал:
— Есть одна идейка… Яков объяснит, — и ушел.
Юровский долго молчал, меряя кабинет из угла в угол и подолгу застревая у окна. Потом обернулся.
— Вид отсюда, скажу я тебе, самый что ни на есть гнусный. То кого-то ведут, то кого-то везут. А кто отсюда уходит? А? А вот никто! Мы мясорубка революции, запоминай. От нас — на удобрение. А теперь слушай сюда.
Идейка была проще подметки. Баскаков и Острожский вступят в контакт с офицерами академии, пошуруют и сто из ста найдут одного-двух сочувствующих. Царишке. И его бабью. Далее — самый изощренный нажим словами, а если понадобится — воздействие на тела и души. Физическое.
— Пы-ытать, что ли? — осторожно спросил Ильюхин.
— Если для дела Владимира Ильича мне потребуется выпустить кишки свату-брату, папе-маме — я, верь, улыбнусь и хряк! Хряк! — взъярился Юровский. — И ты, понял? Ты тоже — хряк!
— Так точно. А потом?
Вот ведь псих… А вроде бы состоятельный человек, делец, фотограф… Буржуаз. А туда же… Обижено их племя, ох обижено, и в этом бо-ольшой просчет царизма…
— А потом они сядут вот за этот… — ткнул пальцем, — стол, или за любой другой, возьмут деревянную гимназическую ручку с пером № 86 или каким другим и напишут все, что мы им продиктуем. Но — по-иностранному, понял? Сугубо! Побег, то-се и так далее. Царишка вздрогнет, а его баба от радости наложит в трусы и на все согласится, понял? А мы их — шлеп-шлеп, а письма в газеты! И весь мир узнает, что эти преступники, трусы и подонки, насильники и кровопийцы хотели сбежать. Да не тут-то было! А? — Он с хрустом потер ладони, а обомлевший Ильюхин вдруг почувствовал, что теряет нить разговора. «Однако… — пульсировало в мозгу. — Такому изощренному уму мы с тобой, товарищ Феликс, что противопоставим? Пук-пук и пшш с дурным запахом, вот и все! Тут думать надо…»
Уже на следующий день Баскаков и Острожский уведомили, что кандидатура найдена. Встречу решили провести в Ивановской церкви, на кладбище, попозже, после полунощной. Когда Ильюхин вошел в храм, его уже ожидали. Батюшка с отвисшим брюхом, перетянутым широким кожаным ремнем по подряснику, молча провел в алтарь и удалился.