Пришел вовремя, она уже ждала. Узнал по стреляющим глазам, пронзительным и бездонным. А вот одежда была совсем иная. Перед ним стояла не то учительница из реального, не то курсистка. Препятственная дамочка, жаль, что призыв Войкова отведать сладенького был только выдумкой…
— Ступай за мной… — Открыла дверь служебного входа, начала подниматься по лестнице. Послушно двигался следом, понял: лишние разговоры ее раздражают. Наконец вошли в какую-то залу. Здесь у огромного, во всю стену, зеркала дергали ногами девицы в коротеньких юбочках, Ильюхину они показались совсем голыми.
— Сейчас… — осторожно приоткрыла двери, заглянула и поманила пальцем: — Смотри…
На длинном диване сидели: купец в старинной одежде, его жена в сарафане, четверо дочерей в старинных платьях и сыночек лет четырнадцати в солдатской одежде. Все они позировали художнику. Тот суетился у мольберта видимо, рисовал семейный портрет.
— Есть картина художника Рябушкина: «Семья купца». Не видел? — Ильюхин не успел даже рта раскрыть, как она уже оглядывала его с головы до ног сквозь прищуренный глаз и гадко улыбалась. — Хотя что это я? Ты вообще хоть одну картину в жизни видел?
Ильюхин рассвирепел: шалава, дешевка чертова.
— В одна тысяча пятнадцатом был я в Петрограде, в увольнительной. Оказался на набережной, у Зимнего. Дай, думаю, зайду…
— Ты мне макароны не развешивай… И встретил тебя сам государь и повел, повел, а ты…
— Не государь. Не знаю кто. Но пустили. Всех в этот день пускали. И я смотрел и смотрел… — Вгляделся в лицо «шалавы». — А я еще вчера заподозрил, что ты на одно лицо с этой… как ее? Дева Мария, только у итальянцев?
— Мадонна? — спросила, каменея.
— Вот! Мадонна Литта! На одно лицо. Только у тебя обиход поганый и похабный. Вчера. Сегодня уже получше…
— Одарил, матросик. Ладно. Вглядись…
Он почувствовал, что пол уходит из-под ног. Купец и царь — на одно лицо. Приодеть — так и вовсе. Жена… Помоложе царевой, конечно, но ведь всякие там пудры, то-се… Девочки… Не слишком, но сходство есть. А вот байстрюк… Он самый-самый…
— Есть контакт. И что?
— Мне подсказал Федя. Ну — Лукоянов. Он тут всех знает…
— Значит, он понял — для чего это все нужно?
— Он наш человек. Понял-не понял… Он в обморок от ужаса упал. Невинные люди, все же… Но, матрос, — ре-во-лю-ция! Раз. Спасение миллионов — два. Сам Ленин посоветовал: пусть-де погибнут еще тысячи, но страна будет спасена! Так-то вот… Да и потом: тебе, что ли, стрелять? На это другие есть…
Спросил: придумали или — как? Ответила: придумали. Понял: пока ничего не скажет. И правильно, наверное. Чтобы голова не болела… Но рассуждения о безвинных, столь необходимых большевизму жертвах — не убедили. И раньше сомневался. А теперь и вовсе взяло за душу. Как? Жил человек, был, страдал, существовал как мог — и нате вам. Пожалуйте бриться. Справедливо это? Никак! Но с другой стороны — кто был ничем и так далее? На всех все равно не хватит. Но ведь Ленин и другие всегда говорили о чуждых рабочему классу помещиках, капиталистах и богатеях. А эти — кто? Жаль, не спросил… Наверняка невелики шишки, раз согласились за сиротские совзнаки позировать этому маляру…