Он любил эту куртку. Кожа поскрипывала и этим звуком ободряла его. Словно считала каждое его движение. Темнота пугала, но куртка успокаивала, своей тяжестью лежала на плечах, как чья-то добрая рука. Границы его страха отодвигались по мере того, как он крутил педали.
Он никогда не слышал утреннего пения птиц и плохо себе представлял, что это такое, поэтому не знал, где и как искать. Проехав несколько ярдов, он останавливается (во-первых), слезает с велосипеда (во-вторых), кладет велосипед на землю (в-третьих). Он прислушивается изо всех сил (в-четвертых), вынимает диктофон из глубокого кармана (в-пятых) и подносит его к деревьям (в-шестых).
Ему хочется, чтобы деревьев было побольше. Ему хочется, чтобы рассвело поскорее. Ему хочется, чтобы неподвижные тени зашевелились, а подвижные — замерли.
Вчера Трой Пакард (толстый задира, вредный паршивец и пучеглазый хулиган) получил от мистера Линкмана при всем народе пятерку за то, что на трех страницах описал жизнь своего скучнейшего дедушки семидесяти трех лет и сдал работу досрочно. Наверняка этот правильный скучный рассказ написала мама Троя, но мистер Линкман иногда очень туго соображает. Впрочем, теперь это не имеет значения. Никакого. Другие истории поступят в положенный срок, и среди них не будет ни одной — он почти уверен, — ни одной про возможного рекордсмена Книги Гиннесса.
В прошлую субботу они записали часть номер десять, но ему пришла в голову идея добавить еще одну часть — музыкальную! Всю неделю он ложился спать, предвкушая, как подарит пленку с полной записью мисс Виткус, а мистеру Линкману сдаст необходимые три страницы, которые испишет своим безупречным почерком, без единой ошибки, убрав все секреты, и получит запросто пять с плюсом, если не схлопочет почему-либо четверку или тройку.
Пленка с записью сама по себе уже секрет. Вообще-то он не любит секретов. Но это хороший секрет. И мисс Виткус тоже хороший секрет.
Он снова крутит педали, снова останавливается, снова вынимает диктофон. Странные глухие звуки доносятся до него: тарахтенье двигателя на соседней улице (во-первых), шорох в кустах можжевельника — может, шершни (во-вторых), похожее на шершней шуршание автомобилей с Вашингтон-авеню (в-третьих), куда ему запрещено ездить.
И ни одной птицы.
Темнота меняется у него на глазах, от нее отслаивается пелена за пеленой, и она делается не такой густой и страшной, а на востоке пробивается невероятная яркость, но эту яркость еще нельзя назвать светом. Скорее, обещание света.
И вот. Один голос.
Он вытаскивает диктофон, включает его. Еще один голос, теперь две птицы переговариваются друг с другом.