Перед окончанием фразы у него возникает небольшая заминка. Тогда я, напряженно, чуть подаюсь вперед и, уже без страха взирая в зеркала темных глаз, решительно спрашиваю:
— Так что же, здесь — все?
Виллем некоторое время молчит, а потом, словно нехотя, отвечает:
— Согласно нашим прогнозам, вероятность гибели человечества более семидесяти процентов. Она, конечно, немного колеблется. Сейчас — это семьдесят три и четыре десятых…
— Мы тоже уничтожим сами себя?
— Семьдесят три процента — очень… тревожная… вероятность…
Вот и произнесен приговор.
Дипломатично, в процентах, но — в самой высокой инстанции, обжалованию не подлежит.
Я все-таки уточняю:
— Так, значит, Терра, которую вы нам предлагаете, вовсе не звездный форпост?
Виллем кивает.
— Да, это эвакуация. Мы стремимся спасти то, что еще можно спасти.
До этого разговора я четырнадцать дней провожу в медицинском боксе. Он представляет собой прозрачный полусферический саркофаг, наполненный какой-то репарирующей субстанцией. Ее трудно физически охарактеризовать: жидкость — не жидкость, студень — не студень. Может быть, гель, время от времени вскипающий мелкими щекочущими пузырьками. Воспоминаний об этих днях у меня практически нет, я пребываю в забытьи, в бессознательном состоянии, что естественно с пулями в сердце, легком и позвоночнике. Могу лишь сказать, что иногда чувствовал слабое множественное покалывание, точно тысячи мягких иголочек прикасались изнутри то к рукам, то к груди, то к спине, да еще всплывали в сознании какие-то расплывчатые сновидения, зрительно не восстановить, но есть от них остаточное ощущение тепла и покоя, как будто скользил по мозгу сладкий солнечный луч.
Но это и всё.
На одиннадцатый день забытье превращается в обычный сон, который, в свою очередь, быстро переходит в дремоту, гель куда-то стекает, меня омывают струи горячей воды, далее — я это помню уже достаточно хорошо — идет сушка напором такого же тугого горячего воздуха, а затем я удивленно открываю глаза, и в то же мгновение верх саркофага распахивается и голос, звучащий у меня в голове, сообщает, что я могу встать и одеться.
Синтезированная одежда — точь-в-точь такая, какая на мне была — присутствует тут же на невысокой тумбочке. Другой мебели в медицинском отсеке нет: белые закругленные стены, белые потолок и пол, белый постамент саркофага. А когда я заканчиваю одеваться и начинаю оглядываться по сторонам, открывается дверь и появляется Виллем.
— Как вы себя чувствуете?
Вопрос риторический. Я чувствую себя так, как не чувствовал уже много лет. Каждая клеточка у меня наполнена свежей энергией. Каждая мышца звенит, как туго натянутая струна. Я готов копать землю, таскать бревна, писать книги, решать математические задачи. Мне все по плечу. Никакие трудности не выглядят непреодолимыми. Мне даже кажется, что я мог бы ставить сейчас рекорды по бегу, по плаванию, по прыжкам в длину, в высоту. Растворилась муторная усталость, много месяцев накапливавшаяся в мозгу, он работает так, словно в него впрыснули эфедрин: неожиданные и интересные мысли посверкивают одна за другой.