На исходе июля стало понятно, что переговоры зашли в тупик. К тому времени у нас уже выработалось четкое рабочее расписание: встречи с Виллемом происходили три раза в неделю: понедельник, четверг, суббота, каждый раунд длился не более трех часов и располагался в интервале с десяти утра примерно до часу дня. Интенсифицировать данный график было нельзя: мы просто не успевали осмыслить и проанализировать очередной блок материалов, тем более не успевали оформить его согласно жестко регламентированной процедуре.
Главная трудность, впрочем, состояла не в этом. К концу каждого раунда и основная группа экспертов, и группа наблюдателей тоже из пяти человек неизбежно впадали в состояние полной прострации. Вроде бы ничего особенного не происходило: беседа, как показывали контрольные записи, велась в размеренном и спокойном ключе, никто ни от кого ничего не требовал, никто ни на кого не давил, обстановка была сугубо доброжелательной, и тем не менее к исходу третьего часа каждый участник переговоров ощущал в себе глубокую ментальную опустошенность — как будто невидимый пылесос вытянул из него все мысли и чувства.
Видимо, это был эффект психогенного поля. Мне, например, казалось, что мозг у меня всякий раз превращался в какое-то подобие гречневой каши, в переваренную размазню, из нутра которой вздувались и лопались крохотные липкие пузырьки. Я с трудом мог дотащиться потом до своего номера, где валился в постель и отключался на три-четыре часа. К счастью, этого времени мне хватало. Многим же, чтобы прийти в себя, требовалось часов пять или шесть, а Пламик Дончев, самый темпераментный среди нас, вообще беспробудно спал до следующего утра. Еще хуже приходилось другим, тем, кто после переговоров почему-то отключиться не мог. Они, как зомби, бродили по коридорам гостиницы, не узнавали встречных, были не в состоянии разговаривать, бессмысленно моргали, не реагировали ни на что, иногда вдруг сползали по стене на пол и сидели — час, другой, третий — в летаргическом забытьи. Таких «отчужденных» в конце концов отводили в медицинский отсек, где доктор Менгеле, подрагивая от возбуждения, изучал их как подопытных крыс. Диагноз всегда был один: предельное нервное истощение, каталептический криз, эксперта списывали, отправляли лечиться, а на его место из резерва, срочно созданного ДЕКОНом, назначался другой.
Так что мне исключительно повезло. Я числился среди тех, кто, видимо, обладал «природной устойчивостью к психогенным коммуникациям». Это из заключения того же доктора Менгеле, которое по секрету довел до меня Андрон Лавенков. Меня это, честно признаюсь, не слишком радовало. То есть, конечно, радовало, тем более что и голова у меня к тому времени болеть практически перестала. Вероятно, завершилась некая психофизиологическая адаптация. В чем была ее суть, я не знал и опять-таки, если честно, знать не хотел. Никому, кроме Дафны, я на эту внутреннюю адаптацию даже не намекал. Мне было достаточно и того, что, благодаря мелким особенностям своего мозга, я удержался в группе экспертов, хотя состав ее по сравнению с первоначальным обновился более чем на половину.