Ночью я проснулся другим человеком. Медленно открыв глаза, я увидел, что сестра Мария все еще здесь. У нее сегодня было ночное дежурство. Она улыбнулась мне и спросила шепотом: «Ну как, уже лучше?» «Да», — ответил я. «Я так и думала», — сказала она и вдруг склонилась надо мной и поцеловала меня в лоб. Я притянул ее к себе и тихо сказал: «Поцелуй меня, сестра, поцелуй, Мария!» Она не сопротивлялась, а только окинула взглядом палату, убедившись, что остальные спят, и прошептала: «Только если ты мне пообещаешь, что будешь спать…» И она поцеловала меня не как сестра, а как девушка, как настоящая женщина, и я припал губами к ее губам и ее теплу и долго, очень долго утолял свою жажду, пока не опьянел от поцелуев и ласк. Я еще чувствовал во рту ее сладкий вкус, а она уже осторожно и нежно укрыла меня одеялом, и я заснул, словно сытый младенец.
На следующий день в палату пришел Герсдорф: «Как ты бледна, Луиза, бледна, как лимонад». «Да, — ответил я, — вынужден признать, что физическая боль все же существует». Он рассказал мне, что уже говорил с врачом, и тот заверил его, что операция прошла на сто процентов успешно и что я — лучший пациент на свете.
Прошло несколько недель. Я начал поправляться и скучать. Герсдорф дал мне задание: по каждой прочитанной книге я должен был писать ему от-чет, чтобы, во-первых, убить время, а во-вторых, поупражняться в немецком языке. Однако это не занимало меня целиком. Мое нетерпение нарастало, я страдал от скуки. В палате вместе со мной лежал немного скрюченный молодой человек, всезнайка и зануда. С ним у нас случались дискуссии о театре. На самом деле это были не дискуссии, а перебранки, да и в целом мы плохо ладили друг с другом. Он к тому же завидовал, потому что сестра Мария была ко мне гораздо внимательнее, чем к нему. Однажды, в ответ на его неуместный намек на нашу «любовь», я обозвал его, и он донес на меня старшей сестре Агате — на меня и на сестру Марию. Старшая сестра Агата была офицерской вдовой, знававшей «лучшие времена». Старая, иссохшая, с тонкими, злобно поджатыми губами, она всегда была уверена в своей правоте и всегда была в дурном настроении. Однажды она вошла в палату как раз в тот момент, когда Мария склонилась надо мной и уже собиралась меня поцеловать. Без всяких разбирательств она уволила Марию. Мне же она устроила скандал из-за того, что заметила на моем одеяле чернильное пятно. «За одеяло вам придется заплатить! — кричала она, — я пошлю барону фон Герсдорфу счет и сообщу ему, как вы себя ведете!» Она продолжала браниться, а я тем временем взял чернильницу, медленно открыл ее и невозмутимо вылил чернила на одеяло: буль-буль-буль — и вот уже чернильница пуста, а все одеяло — в веселых пятнышках. «Я могу делать со своим одеялом все, что захочу». Она позвонила Герсдорфу, тот незамедлительно пришел и полностью поддержал меня. Тонкогубая старшая сестра Агата возненавидела меня, и я делал все для того, чтобы подпитывать эту ненависть. Я привязал столовую ложку к изголовью кровати, и теперь всякий раз, когда она входила в палату, подносил ложку к уху и делал вид, будто говорю по телефону. «Алло, — кричал я в свою ложку-трубку, — вас беспокоят из дурдома „Ноллендорф“. Нет-нет, не из санатория, а из дурдома. Что вы сказали? Сестра Агата? О, это добрейшей души человек. О нет! Что? Нет, наоборот: она очень любезна со всеми больными, а со мной особенно. Когда я случайно опрокинул на одеяло свою чернильницу, она мне ни слова не сказала. Более того, она утешала меня. О да, я сам ужасно расстроился». Она позвала главного врача, тот все выслушал, рассмеялся, подмигнул мне и сказал: «Сестра Агата, он же актер, ему надо практиковаться, вы не должны на него обижаться. В конце концов, я сломал ноги ему, а не вам. Позвольте ему немного развлечься…»