Вскоре два месяца в клинике подошли к концу. С меня сняли шины, убрали гипс. Освобожденный от повязок, я вдруг увидел вместо двух кривых, сходящихся в коленях ног две прямые, тонкие палки. Они не гнулись, и я не мог на них ходить. Меня перевели в санаторий в предместье Берлина, где мне делали массаж в области коленного сустава, и это было еще больнее, чем операция. Однако скоро я уже мог стоять, стоять на своих собственных ногах, пока еще опираясь на костыли. Когда я начал делать первые шаги, ко мне снова зашел мой покровитель Герсдорф. Он признался, что дрожал за меня от страха, потому что вся эта затея, что ни говори, была очень опасной, и врачи его об этом предупреждали. «Что вы стали бы делать, если бы операция закончилась неудачно?» — спросил он меня. И тогда я достал заряженный револьвер, который по-прежнему лежал под подушкой, завернутый в белый носовой платок, и, не говоря не слова, отдал его Герсдорфу. Он спрятал оружие и сказал как бы между прочим: «Хорошо, что вы отдали мне эту штуку. У вас наверняка нет разрешения на ношение оружия. Я отнесу его в полицейское бюро находок. Глупый карпатский жеребчик!»
Через три месяца я уже отлично мог передвигаться на костылях, а через полгода вернулся в театр. Без костылей, так же как раньше! Только теперь у меня были прямые ноги! Клеймо моего прошлого удалили медицинским путем! Исчезло последнее препятствие на пути к моей новой профессии. Друзья поздравляли меня и уверяли, что никогда не замечали моих кривых ног. Ну что ж! Очень может быть. Но я замечал. И считал, что эти кривые ноги мне мешают. Ведь они постоянно напоминали мне про нищенку из Залещиков, которая попрекала меня моими большими руками и пекарскими ногами, сравнивая их с маленькими ручками и ножками своего сына. В каждом молодом коллеге я видел ее нежного сынка с узкими ладонями и прямыми ногами. Мои руки мне не мешали, мешали только ноги. Теперь они были прямыми. «И кривое сделается прямым», — сказал мне отец во сне. Я сделал так, как он сказал. Револьвера у меня больше не было. Не было и препятствия. В моей душе воцарилась тихая радость. «И кривое сделается прямым». Сердце мое наполнилось верой в себя и счастьем. Последний барьер был взят. Путь свободен.
И кривое сделалось прямым.
На своих прямых ногах я снова пришел в театр. Все здесь будило во мне воспоминания о богатых урожаях пшеницы на полях моей далекой равнинной галицийской родины. Это был сезон 1913/14 года, время расцвета театра Рейнхардта, вершина развития этого великого художника. Предыдущие годы уже подарили Берлину спектакли, по масштабу сопоставимые с театральными фестивалями. После «Царя Эдипа» на арене Цирка Шумана Рейнхардт поставил обе части «Фауста» на главной сцене. Вторая часть взбудоражила Берлин. Спектакль начинался вечером в половине шестого и заканчивался в половине первого ночи. С восьми до девяти был большой антракт, и публика имела возможность поужинать. Рейхсканцлер Бетман-Гольвег вечером пришел в театр в сюртуке, а после антракта появился уже во фраке. Переодевались не только актеры, но и зрители. Для главных ролей был подготовлен второй и даже третий состав, как на скачках: если одна лошадь ломала ногу, то дальше бежала уже другая. Спектакль вызвал шквал критических статей и новостей светской хроники. Потом снова на арене Цирка играли «Чудо», а чуть позже — «Орестею», где Моисси-Орест убегал от мифических фурий и писал свою роль широкими, размашистыми мазками при мощной поддержке хора, наводившего ужас на пятитысячный зрительный зал.