На ранних представлениях дети и взрослые под музыку Хумпердинка погружались в волшебство метерлинковской «Синей птицы», где Хлеб, Сахар, Огонь, Кошка и Пес говорят человеческим языком и сопровождают детей в их снах. Слащавый Сахар отламывает себе палец, а добрый верный Хлеб отрезает от своего брюха ломоть, чтобы накормить детей в пути. Внезапно дети оказываются на небе и видят свою бедную мать в серебристых одеждах. Ее играла тогдашняя жена Рейнхардта Эльзе Хаймс, которая носила под сердцем их сына Готфрида. И разве может кого-то удивить тот факт, что Готфрид вырос таким музыкальным? Ведь у его колыбели стояли Хумпердинк и Метерлинк. Хотя нет, даже не у колыбели — их звуки проникали в его душу еще до того, как он родился. В пьесе есть одно место, где мальчик на небесах узнает свою бедную мать в серебристом платье, бежит к ней и восклицает: «Мама, мне кажется, что я небе!» И Эльзе Хаймс, с Готфридом под сердцем, отвечает: «Дитя мое, небо всюду, где две пары рук сплетаются в объятьях». Слезы текли по лицу беременной женщины, и актеры за кулисами тоже плакали. Это было больше, чем театр.
В противоположном углу того же двора, в «Каммершпиле», звучали новые авторы: Стриндберг и Ведекинд. У Стриндберга шла война полов — вполголоса, упорная и ожесточенная. Мужчина и женщина боролись друг с другом, но главной героиней была подозрительность. Здесь разоблачалось буржуазное общество, позволявшее усыпить себя романтическим иллюзиям Синей птицы. Новыми, беспощадными словами Стриндберг обличал лживые связи этого общества, железным топором рубил его гнилые корни. Когда опускался занавес после «Ненастья», благородная публика сидела напуганная и потрясенная, не имея сил аплодировать.
Здесь впервые прозвучал голос поэта Ведекинда. Главные роли в своих пьесах он исполнял сам. Словно фанатичный пророк, он носился по сцене и выстреливал свои обвинения в испуганно-любопытную публику. В его пьесе под названием «Франциска» было две роли, обозначенные как «Свинья-Собака». Исполнявшие их актеры передвигались, прижавшись друг к другу спиной к спине и сцепившись руками; на одном была маска свиньи, у другого — собачья голова. Они изображали цензуру и критику. Свинья-Собака хрюкала и лаяла, выражая свое безграничное возмущение Красотой, которая появлялась на сцене в образе молодой девушки. Пьесу запретили. Был еще спектакль «Гидалла», где «Карлик-Гигант» борется за идеалы истины и красоты, но после того, как его цинично использовали и обманули друзья и общество, оказывается загнанным в угол и, не выдержав начавшейся на него травли, вешается, даже не успевая «намылить» веревку. И еще спектакль про короля Николо, которого свергают с трона и изгоняют из страны, но он снова возвращается, став бродячим актером, и со слезами на глазах рассказывает на рыночной площади свою историю, рассказывает так искренне и натурально, что его объявляют лучшим комиком. За это он удостаивается части быть придворным шутом во дворце своего преемника, бывшего мясника.