Мы остановились в Тироле, недалеко от Инсбрука: пока нас держали в резерве. Учения становились все сложнее, снабжение — все хуже. Хлеб был совершенно несъедобен. Его пекли из какой-то неопределенной смеси, он всегда разваливался — нам приходилось сразу же прятать его в фуражку, на ощупь он был липким, а по вкусу напоминал опилки. В любой момент мы могли оказаться в окопах, строевые учения изматывали нас, и при этом мы еще и голодали. Житель Галиции, вынужденный есть хлеб из опилок, — это человек на грани отчаяния. У каждого солдата в рюкзаке был «неприкосновенный запас»: сухари и несколько банок с мясными консервами. Раз в несколько дней командование проверяло, все ли на месте. И вот однажды запасы у всех солдат исчезли: в своем отчаянии бедолаги их просто-напросто съели. Случилось это в субботу, а в воскресенье поступил приказ запретить посещение воскресной службы и «привязать» весь взвод. Это было знаменитое наказание в австрийской армии, и выглядело оно так: человека ставили вплотную к столбу или к дереву на чурбан или скамейку, а руки заводили назад и веревкой привязывали как можно выше. После этого чурбан или скамейку выбивали из-под ног, и солдат оставался висеть, едва касаясь ногами земли — живое воплощение человеческих страданий. «Привязывание» могли назначить на один или несколько часов, но даже у самого крепкого солдата через полчаса или час изо рта и носа начинала идти кровь, и он терял сознание. Тут же стояли санитары, они отвязывали истекающего кровью обморочного солдата, брызгали ему в лицо водой, и когда он снова приходил в себя, живодер-фельдфебель продолжал начатую процедуру.
И такими методами они хотели выиграть войну! Каждый солдат мечтал как можно скорее попасть на фронт и с белым носовым платком прокрасться к противнику, чтобы уйти наконец от этих издевательств. В моем полку такое настроение царило уже в 1916 году. Даже собака не будет верна своему хозяину, если он перестанет ее кормить и будет бить не переставая.
Однажды у нас в части появился старенький, сухонький человечек в генеральской форме: он словно вылез из бабушкиного сундука и, казалось, пропах нафталином. Батальон построили на плацу, и дрожащий старичок произнес слабоумно-патриотическую речь, сказав среди прочего следующее: «Наш отец и правитель, наш добрый кайзер, ни днем ни ночью не смыкает глаз, переживая за вас, своих детей, за которых он неустанно молится. И он надеется, что когда вы поймаете итальяшку, вы от души воткнете ему штык в живот и провернете пару раз». «А сам привязывает, старый ты козел!» — вырвалось у одного призывника, который трижды терял сознание на столбе и сейчас еще дрожал от возмущения. «Что он сказал?» — спросил нафталинный старичок. «Ваше превосходительство, он сказал: „Да здравствует Его Величество!“» — быстро нашелся с ответом наш капитан Вайгель, немного полноватый офицер запаса, а в гражданской жизни — адвокат, которому сам Бог велел выкручиваться из таких неловких ситуаций. — «Молодец! Его Величество — величайший полководец, да здравствует кайзер!» Батальон со смехом трижды прокричал «ура», и смотр на этом закончился.