Тирольцы смотрели на нас так, как мы в Коломые смотрели на русских: мы были для них чужими, оккупантами. Многие уже сейчас пытались дезертировать в Швейцарию, их ловили, расстреливали на месте или же под конвоем отправляли на фронт.
Наконец наш батальон выступил в свой первый поход: нас должны были ввести в бой. Мы подошли к правому флангу итальянского фронта, к горе под названием Монте-Лемерле. Итальянцы удерживали гору, а мы должны были ее «взять». Мы должны были вонзить им в животы свои штыки и пару раз провернуть — но пока полки отступали один за другим с огромными потерями. Мы соединились с другими подразделениями в лесу около горы и были переданы в распоряжение капитана Черни. Капитан Черни был невысоким, коренастым человеком, уже успевшим заслужить несколько наград. Он говорил с чешским акцентом, и по всему полку ходили слухи о его живодерских наклонностях. Он вызвал из строя командиров взводов и младших офицеров и произнес резкую, немного нетрезвую приветственную речь. Командирам взводов приказали отдать нам команду к выполнению нескольких ружейных приемов, чтобы он лично мог убедиться в их боевом настрое и в качестве нашего человеческого материала. Лейтенант Шальк из Граца, который с самого начала войны не вылезал из окопов, немного тронулся умом и всегда только устало улыбался, вообще был не в состоянии громко отдать команду. Черни распек его перед всем строем, обозвав лодырем, навозной кучей и бабой. Другого офицера с еврейской фамилией он назвал «лейтенант Маца» и приказал горнисту протрубить ему в ухо побудку, потому что тот, как ему показалось, все еще спал. Когда я отдал несколько команд — не стану скрывать, сделал я это немного театрально, я и здесь играл, потому что в те годы мне везде виделась роль, он вдруг спросил: «А что вы, паршивый комвзвода, делали на гражданке?» — «Честь имею доложить, господин капитан, я актер». — «Кто? Актер, кривляка, клоун, артист погорелого театра?» — он заходился так, как будто я убил его единственного ребенка. Похоже, он не особо любит театр и актеров, подумал я про себя. А он продолжал бушевать: «Вы, комедиант, на гражданке вы смеетесь над военными, полковника всегда изображаете с красным носом, а здесь хотите стать офицером запаса? Никем вы тут не станете, пока я капитан!» Он рвал и метал, а я стоял перед ним, смиренно смотрел в его маленькие, пляшущие, наглые глазки и думал: «Вот это роль, вот роль, парень, как бы я хотел тебя когда-нибудь сыграть». Вдруг над нашими головами разорвалось несколько шрапнелей. В шаге от нас в группу солдат попал артиллерийский снаряд, потом еще один, и еще. Вражеская артиллерия обнаружила наше лесное укрытие. Снаряды сыпались градом, тут и там поднимались столбы дыма. Люди кричали и прятались, а капитан Черни продолжал проклинать театр. Мы единственные не бросились на землю и стояли в полный рост. Он смотрел на меня пристально, оценивающе, а я стоял навытяжку и не двигался с места: я хотел ему показать, что быть актером и евреем не значит быть трусом. «Разойдись», — прорычал он и исчез. Я подбежал к скулящему человеку из своего взвода, который из последних сил выкрикивал мое имя. Вот он — за камнем, в крови и грязи, одна рука безжизненно висит вдоль тела. Он хрипит: «Тут, тут, помоги, помоги же мне!» Я расстегиваю мундир — осколок снаряда с одной стороны пробил ему грудную клетку. Липкая кровавая масса вытекает из раны, и я пытаюсь удержать ее своей ладонью: масса течет сквозь пальцы. Я зову санитаров. Рядом рвутся все новые и новые снаряды. Маленького ослика, нагруженного судками с солдатским супом, взрывная волна от очередного снаряда поднимает в воздух; с раздробленными костями он падает на землю, а сверху на него сыплются камни и песок. Я все еще держу руку на мокрой дыре в теплом теле, которое уже мертво. Через какое-то время стрельба прекращается. К нам подходят санитары, снимают личный знак и кладут кучу мяса и костей с остекленевшими глазами на носилки: час назад это был живой, здоровый человек. Носилки перепачканы кровью и землей. Еще неделю я не смогу ни к чему прикоснуться своей рукой.