Вот идет человек. Роман-автобиография (Гранах) - страница 128

Это был наш первый день на фронте, а ведь мы пока что не встречались лицом к лицу с врагом, чтобы провернуть штык в его животе, как поручил нам трясущийся нафталиновый генерал от имени старого кайзера. Неплохое начало. Пока наш собственный капитан плюется и ругается на нас так, словно мы детоубийцы, с другой стороны по нам уже стреляет враг. А мы посередине. Отличные перспективы!

У этой горы Монте-Лемерле нам был дан приказ «Вперед!». Ни одна живая душа не знала — куда. Мы тащились, плелись, шли вперед, словно ленивые коровы. Вокруг — хаос и ночь. Наткнулись на зловонную гору — мертвую лошадь. На нашем пути нам встречались раненые: они лежали, стонали и звали на помощь, не в силах ни встать, ни умереть. То и дело кто-нибудь наступал на мягкую бесформенную массу, которая раньше была человеком. Нам навстречу шли люди: наши раненые и пленные. Чем ближе была линия фронта, тем меньше становилось офицеров. Они всегда норовили спрятаться в казармах, а боем командовали унтер-офицеры. Ранним утром мы пришли в деревню на склоне этой горы, и нам показалось, будто люди ушли из своих домов в самую последнюю минуту. В одном доме стоял накрытый стол с недоеденным обедом, кровати в спальнях были застелены красивым шелковым бельем. Увидев это, мой друг Юрко Слезак закричал: «Вы посмотрите только, какие красивые вещи есть на этом свете!» И он спустил штаны над шелковой постелью. Позже он нашел в деревне часовую лавку и наполнил часами свой рюкзак. Но скоро враг снова открыл артиллерийский огонь, и нам был дан приказ «Назад!». Мы отходили и убегали в страшном беспорядке, смешались с другим полком — 41-м, из Черновиц. Я знал, что в нем служил мой младший брат. Вдруг с флангов и с центра по нам стали бить пулеметы. Мы бросились на землю и поползли на животе обратно. И тут раздался голос Черни. Он матерился и бранился так же, как на учениях: «Ах вы трусливые мамалыжники! Тупые гуцулы, скоты карпатские, вас что, паралич разбил? Стреляйте, стреляйте же, сволочи! Где эти господа трусы, где этот лейтенант Маца, где этот клоун?» «Здесь, господин капитан», — крикнул я и стал его искать глазами. Мы не видели друг друга. Я только слышал его голос: «Свинья, жид порхатый, что, хотите меня застрелить? Да вы двадцать раз сдохнете, прежде чем это у вас получится!» Я был совершенно спокоен и, не сходя с места, искал его глазами. Он мне подкинул отличную идею. Застрели его, говорил мне мой внутренний голос, застрели его, ведь на самом деле он — твой враг. Что тебе сделали итальянцы? Ты их и не видел-то никогда. Он — твой враг и враг твоего народа. Но тут взрыв прервал мои размышления, а потом раздался еще один и еще. «Назад, назад!» — закричали со всех сторон, и мы покатились, поползли, побежали — отступали кто как мог. Через несколько часов мы вышли из-под огня, так и не увидев противника. Лишь время от времени на пути попадались пленные. Мы снова собрались где-то неподалеку от леса, из которого вышли несколько дней назад. Слезак открыл свой рюкзак и стал продавать часы за какие-то смешные деньги, да и те ему только обещали отдать позже. Самые красивые часы он подарил мне. Это был единственный радостный момент, потому что из нашего полка выжила только половина. Но Черни был с нами. У солдат началась дизентерия: нужду солдаты справляли прямо там, где она их заставала. Поначалу над больными смеялись, а потом всех охватила настоящая паника. У меня к тому же появился нарыв под правой подмышкой. Спустя несколько дней наконец привезли провиант и письменный приказ для нашего капитана, который теперь командовал батальоном. В приказе говорилось, что нас перебрасывали на другой участок фронта. С наступлением темноты мы тронулись в путь. У капитана Черни и горниста, исполнявшего также функции связного, были лошади, и они ехали впереди. Слезак шагал рядом со мной. У меня был этот дурацкий нарыв, который, казалось, стягивал к себе всю кровь и ужасно болел. Я не мог нести свой рюкзак и винтовку, Слезак забрал их у меня и положил на обозную повозку. Мы шли уже третью ночь. Нам было сказано, что мы идем к реке Изонцо на левом крыле фронта. Себя мы называли Королевско-Кайзеровский Какающий полк, потому что делали мы это непрерывно. Настроение тоже было соответствующим. Мы шли, потея и тяжело дыша. Мы опирались друг на друга и учились спать на ходу. От нарыва у меня поднялась температура, мне стало плохо, я уже не мог передвигать ноги и остался лежать. Слезак хлопотал вокруг меня, словно родная мать, уговаривал меня идти дальше и ни в коем случае не оставаться лежать, потому что это — конец. Он собрал еще нескольких солдат, они посадили меня на винтовку и понесли. Так я и ехал, колотимый ознобом. Скоро меня по очереди нес весь мой взвод. Мне было плохо, я помирал. Больше всего мне хотелось тут же лечь и сдохнуть. Как вдруг раздалась команда: «Привал!» Капитан вызвал к себе взводных, и я из последних сил пошел вместе с остальными. Уже начинало светать, а Черни наставлял командиров рот и взводов: «Помните, кто вы, а кто они! К этим галицийским хлопцам и вонючим евреям нужен совсем другой подход! Это же лодыри, предатели и москвофилы. Если такая сволочь выбилась из сил, просто пристрелите ее. И вы увидите — остальные побегут как миленькие». Его взгляд вдруг упал на меня, и он на секунду замолчал. «Взводный Комедиант, выйти из строя». Я осторожно шагнул вперед. «Где ваше снаряжение, скотина?» — «На обозной повозке, господин капитан». — «Нужно отвечать „честь имею доложить“, мразь!» — «Честь имею доложить, господин капитан, на повозке». — «Горнист, немедленно принесите ему его снаряжение». Тот посеменил выполнять приказ. «Как вы, еврейская свинья, посмели снять свое снаряжение?» — «Господин капитан, имею честь доложить, я болен», — проговорил я, вскипая от ярости. «Вы что, больны? Это что-то новенькое, — он злобно засмеялся, — вы — бездельник, мошенник, паяц. Если бы вы были больны, вы бы сейчас лежали в госпитале. А здесь не болеют». Он расстегнул кобуру, со злобной улыбкой достал пистолет и самодовольно продолжал: «Господа, сейчас я покажу вам, как наказывают одного в назидание другим». И снова обращаясь ко мне: «Как вы держите руку, скотина? Стоять по стойке „смирно“, когда я с вами разговариваю», — зарычал он совсем уже истерично. Дело в том, что из-за нарыва под мышкой я держал руку согнутой, уперев ее в бок. «Руки по швам, скотина, а то я пристрелю тебя на месте». — И он наставил на меня свой пистолет. Все напряженно смотрели то на капитана, то на меня. Я сжал правую ладонь в кулак и рывком прижал руку к туловищу. В этот момент мой нарыв под мышкой лопнул, и оттуда по телу заструилась теплая гнойная жижа. «Видите, господа, — продолжал капитан, торжествуя, — нужен только правильный подход, решительность нужна, и все будет в порядке». Тут горнист принес мою винтовку и рюкзак и повесил их мне на плечо. «Разойтись и возобновить движение», — отпустил нас наш капитан. Когда я вернулся в свой взвод, чешскому призывнику-одногодке Ханушу пришла в голову хорошая мысль: он вынул все из моего рюкзака, распределил его содержимое среди солдат, а рюкзак наполнил сеном. Теперь я нес почти невесомый рюкзак и чувствовал себя лучше. В то утро Хануш, который на гражданке был инженером, а в армии не переставая курил трубку, сказал мне: «Послушай, ты только не думай, что все чехи такие, как этот Черни».