Через несколько дней мы пришли в Джудини. Справа от нас — Добердо, слева — Монфальконе. Здесь мы первым делом расположились лагерем. Вскоре на обед был горячий суп, мы поставили палатки и выкопали полевые уборные. Мы все время сидели по двадцать-тридцать человек над одной такой ямой и обсуждали наши проблемы. Однажды я подошел к такой уборной и стал свидетелем разговора, напомнившего мне заседание военного суда. Что бы сделали с капитаном Черни, если бы его поймали после войны? Приговорили бы к смерти. Да, но к какой? И тут начался великий спор. Перечислили все — от медленной смерти через повешение до расстрела, но не могли прийти к единому мнению. И тут мой Слезак снова внес предложение, которое было принято единодушно. Если этого Черни поймают после войны, то его должны приговорить к такой смерти: батальон выкопает большую выгребную яму, в которую положат Черни при полном параде, со всеми его орденами — и весь батальон будет испражняться на него до тех пор, пока дерьмо не покроет его полностью. А на могильной плите напишут, почему батальон вынес своему капитану и привел в исполнение такой приговор.
Мы получили приказ копать вторую линию траншей за Монфальконе. Этот городок постоянно находился под артиллерийским огнем. Мы ходили туда ночью. Сначала в лагере оставались офицеры, а потом и фельдфебели перестали ходить с нами. Это было еще хуже, чем сидеть под обстрелом в окопах, потому что в окопе у тебя хотя бы есть укрытие. Работать никто не мог. Мы прятались за скалы и камни и пережидали, пока истечет предписанное время, а потом с потерями возвращались обратно, ни разу не притронувшись к лопате. На обратном пути невесть откуда появлялись офицеры, но никто об этом не говорил. Однажды утром нам навстречу шел отряд с желтыми нашивками. «Это 41-й полк?» — спросил я. «Так точно», — был ответ. «А нет ли среди вас рядового Гронаха?» И тут из колонны выпрыгивает солдат и кричит: «Так точно, господин командир взвода». И я вижу перед собой своего младшего брата! Мы стоим словно вкопанные и даже руки друг другу не подаем. Я знаю, что он идет в ад. Я объясняю ему, как он должен себя там вести, и вот нам уже пора расставаться. Когда мы вернулись в лагерь, нам снова надо было уходить: нас перебрасывали на Изонцо.
Через два дня мы оказались где-то посреди жаркого, недружелюбного Карста. Ночевали мы в большом углублении под горой, а над нами той же ночью отходили итальянцы. Мы это знали и не ложились спать — не исключено, что и они знали, что мы тут. Утром все было тихо. Поступил приказ послать патруль из добровольцев на участок 412 у разрушенной мельницы. Я вызвался пойти, чтобы хоть какое-то время не видеть этого Черни. Со мной пошел Хануш, умевший читать карты, еще один человек и мой верный товарищ Юрко Слезак, который всегда был рядом со мной и никогда меня не бросал. Мы шли по безжизненной горной местности, на каждом шагу натыкаясь на следы войны. Вон лежит вздувшаяся дохлая лошадь, вон — брошенная винтовка, разбитая снарядом повозка, колючая проволока, разложившийся труп, кем-то оставленная рухлядь. Вскоре вдалеке показалось что-то вроде окопного траверса, а слева — разрушенная мельница. Мы осторожно переползли через плотное проволочное заграждение — «рогатку»: все тихо, вокруг — ни души. Мы спустились в траншею, вырытую зигзагом, — хорошо сохранившийся пустой окоп, из которого итальянцы, наверное, ушли сегодня ночью. Мы сели, съели по банке консервов и закурили. Хануш и еще один солдат пошли обратно, чтобы показать дорогу нашей войсковой части, а мы со Слезаком остались. Наступила ночь. Слезак заснул, а я смотрел на Гёрц: он был справа от нас и его сейчас обстреливали. Правда, это было довольно далеко. Взрывов слышно не было, можно было только видеть, как тут и там поднимаются столбики дыма. Вскоре пришла и наша часть — как будто в новую квартиру. Все были рады наконец-то оказаться в окопе. Пришедшие искали свой взвод, свой отряд. Люди переползали друг через друга, ругались. Вдруг кто-то наступил спящему Слезаку на лицо. Слезак проснулся и выдал весь свой арсенал отборнейших украинских ругательств. Он наградил самыми сочными именами на своем родном языке и самого того парня, что наступил ему на лицо, и его мать, и отца. Парень оказался капралом, и он отвесил Слезаку две звонкие пощечины. В ответ я тоже влепил ему — гораздо звонче. «Как вы смеете меня бить?» — прорычал парень. «А как вы смеете бить этого человека?» — «Я капрал». — «А я взводный, а теперь марш жаловаться».